Собрание стихотворений - [113]

и с веселым лицом

ты лилась в мои ночи, свежа.

Перед милой тобой

все красавицы мира — неряшки.

Если был бы я Пушкин,

из ада пришел бы пешком.

У тебя от желанья

по телу проходят мурашки

и смеющийся рот

золотится веселым пушком.

Хорошо нам с людьми.

Но бывает, что нет моей мочи.

Среди белого дня

запираюсь с тобой, как сектант.

Ты снимаешь часы.

Твое сладкое имя — для ночи.

Мне его до конца

в твои жаркие щеки шептать.

Я беру твои бедра.

Венера сникает тряпичницей.

Ты черемухой пахнешь,

с тобою тягаться не ей.

Ты трепещешь и стонешь.

Ты вся в лихорадке тропической.

Ты — богиня погони.

Ты — женщина жизни моей.

Мы знакомую комнату

пламенем плоти колеблем,

и в горящих кудряшках

клубится твоя голова.

Мои губы бегут

по твоим колыхливым коленям,

и на горле горят,

и бесстыжие шепчут слова.

Кто тебя научил?

У кого свои чары ты черпала?

Заслони наготой

от грядущих смертей и неволь.

Красоту наших ласк

повторяет лукавое зеркало.

С любопытством шальным

мы, хмелея, косимся в него.

И пронзенные молнией,

полные сладкой истомой,

друг у друга в руках

отдыхаем, слабы и тихи.

Но уже к нам стучат.

Появляется кто-то бездомный,

ставит водку на стол

и читает плохие стихи.

О спасибо тебе

за твое торжество! О еще б раз!

О безумная щедрость,

что целого мира милей.

В каждом взоре моем —

твой огнем обрастающий образ,

твое светлое личико, —

женщина жизни моей.

<Нанало 1960-х>

* * *

Никто из нас не вечен^{562},

Но в этом-то и соль…

Смотрю на майский вечер

С парадом сменных зорь.

Как будто бы прощаюсь

Я с тем, чем дорожил.

И снова возвращаюсь

К тому: «А так ли жил?»

В пути сбивался с курса,

Изрядно бедовал,

Но ненавидел труса,

Друзей не предавал.

Меня душили тосты

С лобзаньем под конец.

Боялся, как коросты,

Двуличия сердец,

Слащавости улыбок

И лицемерья слов…

Наделал я ошибок,

И наломал я дров.

В содеянном не каюсь

И с прошлым связь не рву.

Понять себя стараюсь,

А значит, я живу.

<Начало 1960-х>

* * *

Я поутру неспешным шагом^{563}

Пройду знакомой стороной,

Где ручеек на дне оврага

Звенит натянутой струной.

Войду в аллею статных лип,

Нежданно их покой нарушу.

И буду осторожно слушать

Дыханье ровное земли.

Я позабуду, хоть на миг,

О шуме улиц, пыли комнат…

Полет шмеля и птичий крик

О чем-то светлом мне напомнят.

<Начапо 1960-х>

* * *

Сминаю снег в горсти^{564}.

В душе — окаменелость.

О милая, прости

Мне боль и неумелость.

Но так прекрасен грех,

Что нам не страшно ада.

Такого ж, как у всех,

Нам до смерти не надо.

По росту был бы челн

Дешевый и дощатый.

Я знаю, что почем,

И не прощу пощады.

За горькую мазню,

Нашептанную мукой,

Я сам себя казню

Ознобом и разлукой.

<Середин а 1960-х>

* * *

История былой любви^{565},

замешанной на черной гуще,

что на словах не станет лучше,

хоть как ее ни назови.

История беды, чье зло

при нас и с самого начала

припевом совести звучало,

что нам с тобой не повезло.

История ничьей вины,

переосмысленная в песне,

где, как в истории болезни,

черты смертельности видны.

История любви былой,

верней, того, что так назвалось,

что в страшном сне душе наспалось

ее тревожною порой.

<Середина 1960-х>

* * *

                Берегите нас, поэтов,

                Берегите нас…

                        Булат Окуджава

От подобной лекции

ни красы, ни проку.

Разве надо легче им,

Пушкину и Блоку?

Ведь стихотворение

это не нечаянно,

а преодоление

мути и отчаянья.

Позвеним, потрепемся,

чести не ронявши.

А что сердце вдребезги —

это дело наше.

И, с тобою спорячи,

прогадала б вечность,

если б стали сволочи

более беречь нас.

Не гляди ж так жалобно

на призванье это.

Нас беречь не надобно,

ибо мы — поэты.

Нам грустить не велено.

…А в Киеве осень.

Ах, улица Ленина,

дом шестьдесят восемь…

<1960-е>

* * *

Ах, какое надо мною бьется зарево^{566},

когда я, освободясь от чепухи,

для тебя, моя загаданная, заново

переписываю старые стихи.

Не затем, чтобы хвалиться да куражиться,

прошлым горем душу жалобить твою.

Жар остынет, боль утихнет, жизнь уляжется, —

от стиха ж я ни таинки не таю.

Ничего я в них сейчас не переделывал:

ветер был и север был в моей судьбе.

Хочешь, буду водопадом, стану деревом,

если это больше по сердцу тебе?

Как сказать мне про тебя, чтоб не обиделась?

Как назвать мне, задыхаясь и томясь,

небывалость, неизбывность, необыденность

и несбыточность всего, что между нас?

Ну а свету-то на ветках, ну а дрожи-то!

Чудом вяжется разорванная нить.

Если б можно было все, что порознь прожито,

нам, нашедшимся, вернуть и разделить.

Как бессмысленно я душу разбазаривал.

Все, что было, мне казалось трын-трава.

Вот зачем я собираю в песню заново

разлетевшиеся по ветру слова.

Не смотри на них надменно и насмешливо,

не кори меня в мороз и в гололедь:

«мол, земного и небесного не смешивай,

не пытайся душу телом отогреть».

Мне отдельных от тебя вовек не надо снов,

лишь тобой они милы и высоки.

Все, что связано с тобой, светло и сладостно.

Ты прекрасней, чем деревья и стихи.

Сколько лет я шел к тебе с начала самого.

Прочитай меня, услышь меня, молю.

Для тебя, моя загаданная, заново

начинаю жизнь мою.

Нет ни чуда в ней, ни смысла несказанного,

все-то дни мои — такие пустяки.

С грустью переписываю заново

старые стихи.

Начало 1968

* * *

Пройдусь ладонью, как по клавишам^{567},

по книг любимых переплетъям.

Спасибо всем, меня поздравившим

с моим пятидесятилетьем.

Я всем воздать не в состоянии,