Собрание сочинений в пяти томах. Т.1 - [5]
Есть комната, не та — моя, а другая, ну, вроде столовой. Она — и не то чтоб столовая. Но чаще обедают в ней. Зовется же просто: средняя комната, потому что она в середине, между двух других — кабинета и спальни. Обои в средней комнате белые с чуть нанесенными тоном посерее букетами. Меловые обои: если прижмешься — запачкают, не очень, а все-таки унесешь и будешь носить на спине один-два букета, слабо намеченных. Между двух окон дверь на балкончик. Далеко внизу, в бесконечности — круг. Этот круг — огромная клумба, или, вернее, сочетание клумб; весь круг в диаметре метров пятидесяти, не меньше, а может, и больше. Посередине, в кружке поменьше, плотно прижавшись друг к другу, стоят головастые пионы, храня в тяжелых розовых чашах крупные свежие капли росы. К пионам круг пересекли узенькие дорожки, обложенные по краям камнем. По сторонам, покачиваясь на тонких стеблях, загадочно улыбаются белые нарциссы, высятся штамбовые розы, высматривают снизу анютины глазки, резеда, бальзамины и гелиотроп — пахнут все по-своему. Чуть левее, нарушая симметрию, которая без этого могла бы стать утомительной, на том же кругу растут два огромных дерева: пихта, густая-густая, с такой многотонной палитрою хвои, от ярко-зеленой до темной, почти в черноту, оттеняющей радостный блеск самых свежих побегов, и кедр сибирский. Он весь синеватый, с редкими, топырящимися во все стороны иглами. Под кедром бывают отличные шишки с орешками, множество шишек. Островерхая пихта выше всех деревьев парка, выше дома значительно. Кедр уступает ей очень немного. Весь круг обежать — запыхаешься, сильно устанешь. Да и страшно: по ту сторону, где граничит он с густыми кустами, вдруг из них кто-нибудь или что-нибудь… А отсюда, из средней комнаты, до круга добраться и вовсе не близко. Ведь не прямо на круг, а сперва от него через дверь, коридором на лестницу, вниз, и опять коридор, а затем на крыльцо и дорожками, дом огибая. Это — летом. Зимой же добавится и одевание: перчаточки, валенки, шапочка, тесемки, застежки, крючки. От этого круг еще дальше, еще недоступней становится. Впрочем, сейчас лето. Бесконечность не так бесконечна, и на круг добираюсь я почти каждый день. Иногда и по несколько раз. Что же дальше, за кругом? Начало аллеи. Большие огромные липы. Взрослые тоже считают большими — значит, верно. Для чего аллея? Куда? Пока неизвестно.
Ну а ближе? Ближе, под самым балконом, тяжелая каменная тумба и ваза на ней, тоже каменная. В этой вазе растет целый куст плющелистой герани. Пахучие сочные стебли снабжены в утолщеньях суставов коричневатыми заусенцами. Они свисают длинными ломкими плетями почти до земли, осыпая розовым цветом всю тумбу.
В средней комнате, сказал я, мы часто обедаем. Но не сейчас. Сейчас в ней творится другое. К стене, заняв чуть не полкомнаты, прижалась откуда-то притопотавшая кровать. На ней очень много белого: подушки, и простыни, и одеяло тканевое, и мама лежит, тоже белая, с очень белым бескровным лицом. Рядом столик. На нем пузыречки с лекарствами. Мама очень больна. Разнесли маму лошади. Как разнесли, что такое — не знаю. Но все говорят — разнесли и сломали ей руку. Это, верно, всегда так бывает, если лошади вдруг разнесут. Как, отчего они делают это, опять-таки мне неизвестно. Здесь и папа, и я, маленький, рядом, где-то у папиных ног, едва достаю до колена. Он уходит, я — следом, в его кабинет. Здесь стоит полутьма. На окнах опущены шторы, чтоб акварели и портреты не выгорали от солнца. В полутьме большой письменной стол. Он очень сдавлен другими вещами и папой немного подавлен, как и я, как и все, что кругом. В среднем ящике что-то роется папа и, наконец, извлекает коробочку с яркой картинкой. На картинке пальмы, пирамиды, верблюды; краски — синее, желтое, красное. В коробочке этой пилюли — лекарство для мамы. Позже снова встречались такие коробочки — были в них финики. Коробочки нравились, фиников я не любил. Как-то связались лекарство и финики. Вот разнесут если лошади — финики придут на помощь. Руку сломают — без фиников не обойтись.
И еще возникает со дна этих дней нечто очень сумбурное: место — наша оранжерея в конце огорода. Кругом кусты — крыжовник, смородина. Дальше сараи, дорога. Брат Леша сидит на земле с очень странным каким-то лицом и трет себе ногу. В дом не идет — не может идти почему-то; то ли ему трудно встать, то ли в чем-то он виноват и папы боится. А лошади скрылись — несут. Где же мама? Неясно.
Видел ли что-нибудь я во время прогулки, когда всем было не до меня и объяснить было некому, и что после добавилось на основании рассказов, но часто бывало так: спросишь, и все удивляются: «Да неужели ты помнишь? Нет, быть не может. Тебе рассказали?» — «Не знаю». А начну спрашивать, припоминать, и окажется, было. Вроде коробочки из-под фиников. И Леша сидел и тер ногу, конечно. Неожиданно я расскажу вдруг такое, чего никто не заметил, никто мне не мог подсказать. И тогда убедятся: он помнит! Начнут удивляться и так и не раскроют, что было на самом-то деле, что после приснилось и что я напутал.
Такие сумбуры до ужаса яркими пятнами так и тащил через жизнь и не знал я, где сон и где явь. Все мешалось. Сны видел я часто, ужасно живые и страшные. Львы, например, на картинках вели себя очень спокойно, но то на картинках! Рассказы их оживляли, а после додумывал сам в одиночестве: если возьмется откуда-то лев на кругу, а я — наверху, на балконе. Лев ведь прыгает очень высоко, и мальчика съесть для него пустяки, развлечение. Так вот, если снизу он прыгнет — удастся ему угодить на балкон (ведь тогда уже верная гибель), или он, как и я, пошел бы, направился по дорожке вокруг дома, затем на крыльцо, коридором и лестницей? Дверь ведь можно закрыть? Ну а если оттуда наляжет он, как? Сломается дверь или нет? Мысль об этом и в снах продолжалась, но там уже львы появлялись взаправду, наглели и в двери ломились, и в окна скакали, цеплялись за перила балкона пушистыми желтыми лапами, прыжком лишь одним достигали или настигали, а я убегал, весь дрожа, но из сна нелегко убежать: просыпался в холодном поту, с «колотяшками» сердца.
Настоящее собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого (1908–1977) — прозаика, поэта, философа, драматурга, эссеиста, литературоведа, переводчика — публикуется впервые. Собрание открывает повесть «Осужденный жить», написанная в конце сороковых годов и являющаяся ключом к жизни и творчеству писателя. Эта книга — исторический документ, роман-эпопея русской жизни XVIII–XX веков — написана в жанре автобиографической художественной прозы.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Молодой человек взял каюту на превосходном пакетботе «Индепенденс», намереваясь добраться до Нью-Йорка. Он узнает, что его спутником на судне будет мистер Корнелий Уайет, молодой художник, к которому он питает чувство живейшей дружбы.В качестве багажа у Уайета есть большой продолговатый ящик, с которым связана какая-то тайна...
«В романах "Мистер Бантинг" (1940) и "Мистер Бантинг в дни войны" (1941), объединенных под общим названием "Мистер Бантинг в дни мира и войны", английский патриотизм воплощен в образе недалекого обывателя, чем затушевывается вопрос о целях и задачах Великобритании во 2-й мировой войне.»В книге представлено жизнеописание средней английской семьи в период незадолго до Второй мировой войны и в начале войны.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Том 5 (кн. 1) продолжает знакомить читателя с прозаическими переводами Сергея Николаевича Толстого (1908–1977), прозаика, поэта, драматурга, литературоведа, философа, из которых самым объемным и с художественной точки зрения самым значительным является «Капут» Курцио Малапарте о Второй Мировой войне (целиком публикуется впервые), произведение единственное в своем роде, осмысленное автором в ключе общехристианских ценностей. Это воспоминания писателя, который в качестве итальянского военного корреспондента объехал всю Европу: он оказывался и на Восточном, и на Финском фронтах, его принимали в королевских домах Швеции и Италии, он беседовал с генералитетом рейха в оккупированной Польше, видел еврейские гетто, погромы в Молдавии; он рассказывает о чудотворной иконе Черной Девы в Ченстохове, о доме с привидением в Финляндии и о многих неизвестных читателю исторических фактах.