Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - [2]
ОСУЖДЕННЫЙ ЖИТЬ
Автобиографическая повесть
«Je sais bien que le lecteur n’a pas grand besoin de savoir tout cela, mais j’ai besoin, moi, de le lui dire…»
J.-J. Rousseau. Les confessions.
«Я отлично знаю, что читатель вовсе не испытывает потребности знать все это, но мне необходимо рассказать ему…»
Ж.-Ж. Руссо. Исповедь.
«Открой уста твои в пользу безгласных, для суда всех сирот…»
Притчи Солом. XXXI-9.
На дворе декабрь. Московский декабрь 1946 года. Зима вся еще впереди, но сегодня снег тает, с крыш течет, и даже здесь, на шестом этаже, в библиотеке, где я отбываю свои служебные часы, через окно отчетливо слышна разговорчивая капель…
…Окно выходит в тесный двор. Сюда, вверх по этому каменному колодцу, почти не поднимается шум города, гудки автомобилей, звонки трамваев.
Там, внизу, тусклый серый день ползет, пресмыкаясь, среди луж, отражающих унылое небо.
Грязновато-блеклые тона — чего? — прошедшей осени или еще не наступившей зимы? — лежат на всем окружающем: на лицах людей, на мокрых кирпичных стенах там, за окном, на голых сучьях дерев, простертых в тягостном безразличии — не все ли равно куда? Нет солнца, нет тепла — нет жизни…
Нескончаемая смена страшных своей опустошенностью натюрмортов преследует всюду: дома, на службе, на улицах… Дойдя до последней страницы, они с каждым новым днем начинаются сызнова, будто в тысячный раз листая все один и тот же альбом…
И тогда, утомленный их, этих страниц, однообразием, я, точно окаменев, перестаю воспринимать действительность и на время как бы выпадаю из жизни…
Память раскрывает мне другие страницы, иные картины, они то рассыпаются с легким стеклянным звоном, то укладываются в мозаичное целое, загораясь яркими стеклами, пропускающими сквозь себя и тепло, и свет. Я пытаюсь снова и снова воскресить будто какой-то недосмотренный на заре утренний сон, точно забытую легенду о каком-то утаенном жизнью наследстве, нечто, канувшее глубоко-глубоко, на самое дно, без всплеска, без шума, словно камень, медленно ушедший в глубину стоячего водоема…
И в самом деле это водоем. Не тот ли, с краями наполненный тяжелой влагой времени, водоем, о котором я писал когда-то:
И вот я погружаюсь в него все глубже, все ниже ухожу в нескончаемый леденящий мрак.
Еще немного, и я — на дне… Отчего же здесь так много солнца? Почему так легко и радостно дышится? Откуда столько воздуха, столько света?!
ЧАСТЬ I
БРАТ
«И будут падать среди нас убитые…»
Иезек. VI-7.
Глава I
Все вещи вокруг смещаются. Резко меняется перспектива. Пол становится ближе, как будто он рядом, словно я смотрю на него через увеличительное стекло. Потолок, напротив, — далеко, не допрыгнешь.
На полу ясно видна мне каждая щелочка. Сквозь облезшую темно-песчаную краску в изломах расплывчатых линий проглядывает дерево распилом доски.
Из-под затертых подошвами слоисто-изогнутых линий, будто внимательным глазом из-под приспущенных век, глядит спил сучка с бликом стертой у края, до блеска, вафельной шляпки гвоздя.
На окнах узоры мороза… Часы где-то тикают…
Но я не умею смотреть на часы. И на градусник тоже.
А что вообще я умею? Не так уже мало.
Пробудившееся сознание торопливо хватает все, что только успевает схватить, с такой остротой, так свежо и жадно воспринимая окружающее, что, наверно, сейчас это и есть самое важное.
Звуки: за стеной потрескивает деревянная постель отца, на керосинке закипает и нетерпеливо посвистывает, подбрасывая крышку, фарфоровый чайник, где-то внизу хлопнула входная дверь… За окном прокричала ворона и села на крышу; теперь лист железа погромыхивает под ее неторопливыми прыжками. Чьи-то шаги проскрипели по снегу. В печах в коридоре горят, рассыпаются в угли дрова, и что-то еще там и здесь, здесь и там…
Запахи: теплый, он отдает чуть-чуть керосином, но больше и ярче — горячим какао с коричневой лучеобразно-морщинистой пеночкой. Он борется с тоненькой струйкой холодного воздуха, выползающей из-под дверей. Это пахнет зимой, санным полозом, рогожным кулем, даже и соломой курятника, где, нахохлившись, в полутьме жмутся на насесте друг к дружке мохноногие куры; даже прорубью на пруду, вокруг которой на обглоданных зайцами вербах восседают красногрудые снегири в черных мантиях с серебристо-серой подбивкой…
Каждый человек тоже приносит свой собственный запах: запах мыла, одежды, духов и чего-то еще очень тонкого, но все же вполне различимого. Так и каждая комната, так и игрушки…
Язык помогает еще отчетливей устанавливать разницу между сладким и горьким, холодным и теплым, соленым и кислым, мягким и твердым. Он знает вкусы не только того, что бывает назначено людям к съедению. Нет. Ведь кубики с азбукой тоже легко отличимы по вкусу от красненькой рыбки и лебедя из целлулоида, от плюшевой шкурки медвежьей, пеленки фланелевой, мало ли там от чего. А краски? А ощупь поверхностей? Все чувства работают вместе, теснясь и нередко толкая друг друга, но все же всегда неизменно стремясь к общей цели: отложить в улей мозга пыльцу первосборного опыта.
