Собрание сочинений в пяти томах. 2. Восхищение - [32]

С негодными? Самец лежал на снегу, откинув голову; из морды капала кровь. Когда он пролежит месяц два, то походить будет на бывшего лесничего

Уснуть ночью так и не удалось, слишком было холодно. Вот созвездия медленно прокатились по небу, удаляются, блекнут и только двое встречают ущербную луну. Небо рыжеет, и скоро вспыхнет: час, когда еле заметный дым шагает по ртутному озеру. Усталости нет и помину. Ивлита упорствует, решает подняться к небу. Борется с оледенением, то и дело пересекает языки снега, отвердевшего за ночь, и рубит ступеньки прикладом. Наконец ружье начинает мешать. Ивлита оставляет его в какой то расселине, продолжая карабкаться, цепляясь за каждый выступ. Подчас ей кажется, что остановись на мгновение и все рухнет, и она ползет дальше, пока не достигнет полки, где мыслимо отдохнуть

Плоскость уже совсем отчетлива. Светлые реки пересекают ее, обрываясь в пространстве таком же светлом. Это должно быть море. Далеко далеко на юге, в безоблачном небе две крохотных тучки. Нет, это не тучки, а тоже снега, запирающие плоскость. Значит, есть еще горы и не только Ивлита борется и одолевает

Светило уже падало, когда Ивлита добралась до вершины. Глянула. По ту сторону хребет обрывался в бездну, и в бездне, огороженная со всех сторон такими же кряжами, лежала райская сторона. От трепетанья белейших крыльев земли не было видно, удалось только разглядеть, что застроена белыми башнями, откуда крылья вылетали и куда влетали, и пересечена голубыми потоками. Потоки сливались в один, низвергавшийся в бездну и струивший потом кверху водометом таким величественным, что рев его доносился до самой Ивлиты. Крылья кричали и радовались, кроме того что сидело у водомета нахохлившись. И поняла Ивлита, оно памятник брату Мокию

Но поднялись вихри, восстали туманы и все покрыли. Тщетно оставалась Ивлита до сумерек в надежде, что занавес подымется. И вторая ночь из за холода прошла без сна. Утром же надо было спешить на пастбища

С величайшими затруднениями спустилась Ивлита на верхнее поле, прошла его и была готова вступить на скалы, когда какое то тело, сорвавшись, упало поодаль. Тур? Ивлита поспешила обогнуть камень. Перед ней лежал окровавленный Иона. “Ивлита, из за тебя погибаю, зашептал горец, когда та нагнулась. Не посмел, когда мог, и высох с той поры. Слежу неотступно. Напасть хотел, да вот без ноги трудно”

“Иона, не умирай, голубчик, не надо. Надо жить. Если нужна тебе для жизни, возьми меня, но не умирай. Умирать из за любви не стоит”

8

Если бы не приезд горожанина в очках, ничего нового не принесло с собой возобновление работ на лесопилке. Опять рубили, сплавляли, пилили, пропивали в кабаках более, чем зарабатывали, и сплетничали больше, чем работали. Холмы и склоны в цвету, в цвету и кладбище, и вместо снега теперь миндаль осыпал лепестки на могилы монаха и каменотеса

Человечек приехал в городском экипаже, неведомо как пробравшемся по местным дорогам, и снял комнату, на неопределенное время, у одного из кабатчиков, заявив хозяину, что де приехал собирать бабочек, называемых аполлонами и в этой местности встречающихся в изобилии, но недостаточно якобы изученных, и действительно, устроившись, отправился гулять, вооруженный огромнейшим сачком, по окрестностям. Но вечером, ужиная в кабаке, внимательно прислушивался к тому, что говорилось вокруг и уловив произнесенное за одним из столов имя Лаврентия, подошел к разговаривавшим и отчеканил ошеломительную новость: “Ошибаетесь, товарищи! Лаврентий не погиб. Он только медленно пробивается сквозь ряды полиции и ее подручных. Но здесь будет, уверяю вас”. И заложив руки за спину, неизвестный повернулся и вышел

На следующий день, не успели собутыльники, собравшись, приступить к продолжению обмена мнениями по поводу вчерашней выходки любителя бабочек, а кабак был опять взволнован, и в большей степени, появлением самого Лаврентия. Никто его никогда не видел и не предполагал увидеть таким. Он вырос и возмужал. Темная борода не отделялась от лица, пыльного и обожженного. От прекрасного платья остались клочья. Сапоги разорваны, и только ружье выглядело новым. Однако во всем было столько удали и величия, что кабак встал и снял шапки. Лаврентий, не отвечая, посмотрел с пренебрежением, прошел на середину и потребовал еды

Наступившее молчание, вероятно, никем из присутствующих, несмотря на то, что каждого так и подмывало обратиться к Лаврентию, нарушено не было бы, но в помещение вбежал приезжий, в очках и с сачком, осмотрелся, и заметив Лаврентия, бросился к нему, протягивая руку и тараторя: “Вы Лаврентий? Я вас узнал сразу, никогда не видев. Поздравляю. Приятно познакомиться. Василиск. Зовите меня Василиском и только. Есть такое воображаемое чудовище, но поверьте, я похож на него только по имени... Молодой человек, вы золото, и какое! Не думайте, что только правительство, мы, я тоже следим изо дня в день за тем, как вы пробиваетесь, неуловимый. А здешние, не ведали, считали погибшим, простаки... Мы друзья, не правда ли? Хозяин, вина! Какого прикажете?”

Лаврентий насмотрелся людей за месяц сидения в местечке и месяц отступления. Но подобных еще не встречал. Тогда как внешность у незнакомца была неважная, совсем маленький, сутулый, с седенькой бородкой, а сачок и очки делали его даже смешным, глаза были такого железа, что Лаврентий тотчас вспомнил глаза Галактиона и не мог порешить какие страшнее. Как тогда из за одних только глаз он доверился и жестоко поплатился, так и теперь из за глаз нельзя было человечка оттолкнуть, осмеять, отказаться с ним говорить. Незнакомец смотрел пристально, очаровывал, и не дожидаясь ответа продолжал разглагольствовать