Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Песни. Стихотворения - [11]

Непохожих поэтов сравнить нелегко,

В разный срок отдавали концы

Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко…

А на море они – близнецы.

О далеких странах мечтали и

Вот не дожили – очень жаль!..

И «Шевченко» теперь – близ Италии,

А «Франко» идет в Монреаль.

‹1971›

* * *

С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм

Я недавно вернулся из Штатов,

Но проблемы бежали за мной по пятам,

Вслед за ростом моих результатов.

Пытаются противники

Рекорды повторить…

Ах! Я такой спортивненький,

Что страшно говорить.

Но супруга, с мамашей своею впотьмах

Пошептавшись, сказала, белея:

«Ты отъелся на американских харчах

И на вид стал еще тяжелее!

Мне с соседями стало невмочь говорить,

Вот на кухне натерпишься сраму!

Ты же можешь меня невзначай придавить

И мою престарелую маму».

Как же это попроще сказать им двоим,

Чтоб дошло до жены и до мамы, —

Что пропорционально рекордам моим

Вырастают мои килограммы?

Может, грубо сказал (так бывает со мной,

Когда я чрезвычайно отчаюсь):

«Я тебя как-нибудь обойду стороной,

Но за мамину жизнь не ручаюсь».

И шныряют по рынку супруга и мать,

И корзины в руках – словно гири…

Ох, боюсь, что придется мне дни коротать

С самой сильною женщиной в мире.

«Хорошо, – говорю, – прекращаю разбег,

Начинаю сидеть на диете».

Но супруге приятно, что я – человек

Самый сильный на нашей планете.

Мне полтонны – не вес, я уже к семистам

Подбираюсь и требую пищи,

А она говорит: «Что ты возишься там?!

Через год, – говорит, – чтоб до тыщи!»

Тут опять парадокс, план жены моей смел,

Ультиматум поставлен мне твердый —

Чтоб свой собственный вес подымать я не смел,

Но еще – чтобы я бил рекорды.

И с мамашей они мне устроили пост,

И моя худоба процветала,

Штангу я в трех попытках ронял на помост.

Проиграл я, но этого мало.

Я с позором едва притащился домой,

И жена из-за двери сказала,

Что ей муторно жить с проигравшим со мной,

И мамаша ее поддержала.

Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья.

Я полночи стоял у порога

И ушел. Да, тяжелая доля моя,

Тяжелее, чем штанга – намного!

‹1971›

* * *

Свечи потушите, вырубите звук,

Дайте темноты и тишины глоток,

Или отыщите понадежней сук,

Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок.

Билеты лишние стреляйте на ходу:

Я на публичное повешенье иду,

Иду не зрителем и не помешанным —

Иду действительно, чтоб быть повешенным,

Без палача (палач освистан) —

Иду кончать самоубийством.

‹1972›

* * *

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,

Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без

Кто за делом большим, кто за крупной добычей – в погони

Отправляемся мы ‹судьбам наперекор›, всем советам вразрез.

И наши щеки жгут пощечинами ветры,

Горбы на спины нам наваливает снег…

‹Но впереди – рубли длиною в километры

И крупные дела величиною в век›.

За окном и за нашими душами света не стало,

И вне наших касаний повсюду исчезло тепло.

На земле дуют ветры, за окнами похолодало,

Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.

И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры

И жены от обид не поднимают век!

Но впереди – рубли длиною в километры

И крупные дела величиною в век.

Как чужую гримасу надел и чужую одежду,

Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?

До и после, в течение, вместо, во время и между —

Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез.

Мне щеки обожгли пощечины и ветры,

Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!

Ах, где же вы, рубли длиною в километры?…

Всё вместо них дела величиною в век.

‹1972›

ЕНГИБАРОВУ – ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами.

В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: «Да разве это клоун!

Если клоун – должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:

«Вышел на арену – так смеши!» —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье – век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал, —

Горе наше брал он на себя.

Только – балагуря, тараторя —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались всё горше пантомимы,

И морщины – глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе – защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас приятно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы – вот нам и смешно.

Вдруг – весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь – и тишина…

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего – и сломана спина.

Зрители – и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал…

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался – и переиграл.