Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [53]

— Разрешите идти! — встала я, понимая, что уйти нельзя.

— Не раз-ре-шаю! — рявкнул он, пригибаясь, и так хватил кулаком по столу, что подпрыгнули кружки-котелки.

— А я уйду.

— Что-о-о? Уйдешь?

Я повернулась. И тут он опять схватил меня.

Жесткие, ужасно жесткие руки ломали меня, тискали, тащили к себе и вниз, к какой-то кровати. Я отбивалась как могла, пыталась вырваться, но он крепко держал меня в обхват за талию, за живот, и я только дергалась, как рыба, и молчала, чувствовала: не справлюсь, ослабею, еще немного, и он повалит меня.

— Дура! Тише ты! Сбесилась! — шептал он, дышал спиртом, тискал меня, пытаясь оттащить к кровати. — Перестань, дура! К звезде представлю… Ну? Ы-ых… Ты..

Дверь хаты распахнулась. Влетел ординарец.

— Товарищ капитан?! Ох… Разре… шите… Налет! Воздух!

Капитан отпустил меня. Снаружи слышался нарастающий гул. Ординарец бросился вон. Я кинулась за ним. Скатилась в траншею.

Вверху уже выло, свистело опрокидывающим, давящим душу воем. Дергалась, сотрясалась земля..

Нашу дивизию отвели во второй эшелон. Прошел слух — приедет генерал вручать награды.

Полк, выстроенный в поле, напоминал батальон, батальон — роту. Вручал награды начальник штаба дивизии полковник — фамилию не помню. Я знала, что меня представили к медали «За отвагу». Я даже словно видела, как надену эту медаль, буду носить ее, не снимая. «За отвагу»!

Полковник, надев очки, читал список награжденных. Названные выходили из строя. Получали коробочки с орденами или медалями. Я все ждала. Думала: вот-вот… Смотрела, как в строй возвращаются счастливые, сияющие. Но вот список зачитан до конца. Полковник снимает очки. Еще раз поздравляет с наградами. Звучит как положено: «Служим Советскому Союзу». Служим. Меня в списке нет. А я все еще жду чего-то. Команда «Вольно!». Полковник идет к штабной «эмке». Команда «Разойдись!». А я все еще чего-то глупо, совсем уже по-детски жду.

Почему я так ждала эту награду? Не заслужила? Может быть… Не спасла? Или Бокотько умер?

Роты расходились. А я все стояла на месте, склонив голову, разглядывала избитые кирзовые сапоги. На меня оглядывались, подшучивали.

— Сестренка! Чего потеряла?

— Давай найдем вместе!

Скорым шагом подошел лейтенант Глухов. Был взволнован не меньше меня, лицо красное:

— Что это такое, Одинцова? Я же… Я все подробно описал, представил тебя. Отдельно доложил комбату. Как так? Не понимаю… — смотрел на меня растерянно, будто спрашивал и извинялся. Впервые видела флегматичного лейтенанта таким растерянным.

— Значит, не достойна… — подавляя рыдание, кое-как пробормотала я и пошла прочь. Что-то будто душило меня, давило горло, солью ощущалось в глазах. Горе — нет! Несвершившаяся мечта? И тоже, пожалуй, нет. Ну не дали — и что ж? Этой «За отвагу» не кидаются. Но у меня до сих пор будто что-то порвано в животе, болит, не дает дыхнуть… И вот так — оказывается, я ничего не сделала.

— Слушай, Одинцова… Лида! — догнал ротный. — Не вешай нос! Поняла? Это несправедливость… И я все выясню… Ты — потерпи… Не узнаю у комбата, пойду выше, в полк. Слышишь? Успокойся… Не вешай нос, говорю.

Вечером, совсем растерянный, сбитый с толку, мрачный до сизой крови, он опять нашел меня. Сказал, что выяснил, почему не наградили. Комбат разъяснил: будто бы есть приказ или указание не награждать орденами и медалями медработников, санинструкторов, тыловиков, представление будто бы отменили вверху. Полещук ни при чем. «Не верю я, — сводя брови, закончил ротный. — Не верю. Не может быть такого указа. Терпи! Добьемся правды. Понимаешь? Добьемся..»

Все я понимала. Все… А точнее, ничего не понимала, не могла взять в толк, что люди и здесь остаются людьми. И что здесь тоже есть нелюди… И еще убедилась — беда не ходит одна. Утром прибыла почта. И я получила, наконец-то получила письмо из дому! Оно было написано не материнской рукой и даже без обратного адреса. Все это удивило меня, предчувствие заставило вздрогнуть.

Руки мои тряслись, колени подгибались. Письмо обжигало пальцы. Что там? Что? Я боялась открыть, держала треугольник в руке. Только собравшись с духом, наконец развернула — треугольник из школьной мусоленой бумаги в линейку. Писала квартирантка. Эвакуированная беженка. Ровненький малограмотный почерк. Страшные слова. «Уважаемая Лида, извещаю о скорбном случае. Ваша мать..» Дальше строчки запрыгали, земля заходила, зашевелилась подо мной. Я бросила письмо, будто держала пальцами извивающуюся змею, и вот она изловчилась… и сейчас я побегу, побегу, не знаю куда, знаю только, что побегу… Куда мне бежать? КУДА БЕЖАТЬ? МНЕ от себя… от этого обрушившегося горя… Я хорошо помню, что бросилась куда-то без оглядки, как бегала в раннем детстве от внезапной тучи, от грозы… Я швырнула это письмо. Но, отбежав несколько, опомнилась, вернулась и как бы в забытьи подобрала.

Беженка сообщала, что мать скончалась в больнице, была подобрана на улице во время очередного припадка. Мать не узнала, что я жива. Получила на меня похоронную. А писем отсюда не было четыре месяца. Потом пришли кучей, но матери уже не застали. Квартирантка писала, что вещи, какие были, взяла материна двоюродная сестра, а комната осталась пока за ней, так как «плотить некому».