Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [48]

Раненых в период затишья почти нет — кого-то ушибло камнем, кого-то оглушило, насыпало в глаза и в уши земли, — зато есть убитые. Стреляют снайперы. Зовут их «кукушками», видимо, еще с финской, никто из снайперов не «кукует», и где они — непонятно, — увидеть снайпера, залегшего где-нибудь на огневой с ночи, а то и чуть не за километр от наших окопов, мудрено. Едва я появилась в роте, как при мне убили командира первого взвода, молоденького парня со странной фамилией Немых. Он был даже в каске, но снайпер попал ему в голову точно ниже края. Кто-то охал, кто-то сокрушался, кто-то просто молчал, и кто-то даже ляпнул утешающе: «Легкая смерть», а смерть была глупая — хуже некуда, не в бою, не в атаке, не под бомбами, хотя и тогда, что об этом… Немых убили, когда он встал помочиться, не мог делать этого на коленях, а был высокого роста… БЫЛ. Я не могла глядеть. Без каски он лежал абсолютно спокойный, даже с подобием легкой улыбки, точно спал и во сне решал какую-то несложную задачку. Вот нашел уже и решил, сложил все в уме. Теперь только записать… Без каски, даже в шинели, не походил на военного, тем более на командира… Тонкая шея из жесткого ворота, не по ногам сапоги. Вспомнила, как в нашей школе — господи, как давно! До войны! — играли пьесу, и мальчишки там, на фанерной сцене, одетые в отцовские гимнастерки и шинели, изображали бой. За сценой кто-то старательно грохотал по железному листу. Мальчишки были вот такие точно, как этот Немых, которому теперь уже никто не мог помочь, не могла и я, хотя суетилась, вытащила пакет, бинт, пыталась щупать пульс.

— Батальонный идет! Комбат! — раздались голоса.

В траншее появился комбат, которого я еще и не видела: когда прибыла, его вызывали куда-то в штаб. Мое удивление было велико, я, наверное, стояла, раскрыв рот, вытаращив глаза: командиром нашего батальона оказался тот самый капитан, что командовал прицепленным эшелоном, только теперь он был не в фуражке с синим верхом, а в каске, отчего лицо его стало еще более резким, военным, морщины в краях щек и рта казались черными, проведенными тушью, а глаза будто еще более пожелтели или побелели, и я подумала: какие страшные, бешеные, птичьи они — глаза не знающих пощады больших хищных птиц.

Батальонный нагнулся, тронул лежащего на шинели Немых, будто хотел в чем-то удостовериться, потом снял каску. Без нее лицо у него было хуже, длинное, с запавшими губами, с каким-то хохолком на затылке. И опять эти большие, вперед сочнями уши. Теперь он напомнил мне какого-то милиционера, давно, в отделении, где я получала свой первый временный паспорт-бумажку. Там, за столом у загородки, сидел такой же, длиннолицый и ушастый, и долго расспрашивал, рассматривал то меня, то эту бумажку-паспорт, которую я жаждала получить, а он не торопился мне отдать, все разглядывал и расспрашивал.

— Эх, кого шьют! — сказал комбат, так же по-милиционерски сжимая губы. Потом надел каску, лицо опять сделалось военным. — Как так? Не уберегли!

— Так ведь случай, товарищ капитан! — сказал кто-то, кажется, командир нашей роты старший лейтенант Глухов.

— Случай, случай… На войне должно быть поменьше таких случаев. Почему был без каски? Сколько вам говорить?..

— Товарищ капитан. Разрешите… Он был в каске. Вот она..

Капитан, поджав губы, смотрел. Или всегда у него такие губы? Вдруг он заметил меня. Во взгляде я уловила что-то припоминающее.

— А вы, сержант, откуда?

— Сержант медслужбы Одинцова, направлена в вашу часть санинструктором роты.

— Санинструктором роты, а в таком звании, — буркнул он, приглядываясь. — Где это я вас видел?

— Так точно. Была в одном эшелоне. В санпоезде-госпитале. Эшелон погиб под..

— А-а! — не дал он договорить и поморщился. — Зайдите ко мне на командный, сегодня-завтра. Лучше к вечеру… Нога у меня… Там посмотрите..

Сурово зыркнув по лицам, приказал командование взводом передать старшине. Еще раз как бы в задумчивости посмотрел на убитого Немых. Жесткие морщины у краев губ залегли резче. Не понять было: скорбит, гневается, презирает кого-то? Потом он тронул каску и пошел прочь по траншее и ходу сообщения, за ним политрук и ординарец с немецким автоматом на шее.

Мы смотрели им вслед, и я запомнила крепкие яловые сапоги комбата на кривоватых цепких ногах. Чем он был мне неприятен? Не знаю. Почему внушал страх, хотя перед мужчинами его я как-то не испытывала обычно? Вот хотя бы те двое — подполковник с тремя шпалами и важный командир в кожаном меховом снаряжении, человек с седыми квадратными усиками в армейском тылу. Уж наверняка этот капитан тянулся бы перед ними в струнку, а я нисколько не сробела, чувствовала к обоим, когда отвечала, какую-то молодецкую, колющую злость: «Нате вам, смотрины устроили, осчастливить захотели..» Здесь же было все по-иному, здесь я испытывала страх, испуг. Даже по спине, по бедрам, к коленям сбежал дурной, нервный мороз.

— Ты чего, Одинцова? — заметил мое волнение ротный. — Худо тебе? Держись… Война. — Он понял мое состояние по-своему.

Весь остаток дня, всю ночь и на другое утро думала над приказанием комбата. И к вечеру собралась идти. Утешалась: может, и вправду у него что-нибудь с ногой. Но ведь он не хромал даже? Тогда что? Расспросила, где найти командный пункт, нехотя пошла по ходу сообщения влево, в полосу обороны. Ход был прорыт глубокий, при моем небольшом росте можно было идти почти не пригибаясь, но я даже не думала об этом, занятая мыслью — что такое может быть с ногой у комбата, зачем он меня позвал? Может быть, просто стер или намозолил?