Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [28]

На дежурство я шла вечером, а хотела только одного: спать, спать, спать. Ткнуться бы куда-нибудь и заснуть. Но спать в эту ночь никому не пришлось. Прибыл эшелон из-под Сталинграда. Приемка продолжалась до утра.

Я иду на дежурство темной рассветной улицей. Дует западный тугой и холодный ветер. Меня знобит. Когда не выспишься, почему-то особенно зябнешь, леденеют колени, мороз так и ходит по бедрам, по спине, трогает даже щеки и затылок. Ветер заворачивает полы шинели, и я придерживаю их, стараюсь сцепить. Синий, нерассветный стоит октябрь. Уже не раз порошило снегом. Он выпадал ночами, белил землю, а днем таял слякотной стынью. С тополей срывало последние жесткие листья. Каркало над вокзалами воронье — не то собирались в отлет грачи.

Я торопилась к проходной, хотелось скорей согреться, но у поворота меня догнала, окликнула старшая сестра Вера Федоровна Горюнова — женщина с озабоченным материнским лицом, когда я глядела на нее, мне всегда представлялось — она все обдумывает, чем накормить большую семью, хотя не знала, есть ли такая семья у Веры Федоровны.

Вера Федоровна и в лейтенантской шинели выглядела как повязанная платком.

— Ой, Одинцова, ой, новость-то! Новость-то какая! — заглядывая мне в лицо, с той же заботой заговорила она. — На фронт ведь нас отправляют! На фронт!! Вчерась вечером по секрету узнала.

— Ну и что… На фронт… — как-то почти равнодушно отозвалась я, удерживая рвущиеся из руки полы шинели. Может быть, я ответила не равнодушно, однако без ожидаемого Верой Федоровной страха или удивления. И в самом деле, я, наверное, уже разучилась удивляться, ждать хоть чего-то светлого. Жизнь громоздила ежедневные горести, боль, тоску, и в последний месяц я впала в подобие отупения, в котором и жила, даже не стараясь из него вырваться.

— Ты не поняла, что ли, Одинцова? Проснись! На фро-онт! — протянула Вера Федоровна удручающе горячим шепотом. — Виктор Павлыч сказал мне вчера. А это уж точно! Он знает, около начальства всегда. Нас отправят, а здесь другой госпиталь будет, только для психов. Он так и сказал…

Я молча шагала рядом с ней, понимая, что сообщение, конечно, важное, что опять перемена судьбы, может, даже моя близкая гибель, но после всего, что подбросила жизнь и война за этот год, за эти долгие месяцы, мне казалось, хуже не будет. Просто не может быть… На фронт? Пускай на фронт… Там, говорят, не голодают. Раненые говорили. Убьют? Это уж от судьбы… От нее не уйдешь. Да я и не верила, что меня убьют, как не верят в ранение до первой пули. Не верят, пока живы. Это других только ранят, убивают… Другие умирают. Да и госпиталь, наверное, все-таки не на самой передовой будет. Не страшна новость… Чего она? Нет, не страшна. Зря полошится Вера Федоровна. Может быть, все к лучшему. Только вот как с матерью? С матерью как быть? Как она, больная, останется без меня? Мысль озаботила, будто блеск дальней молнии в синей, темнеющей дали, когда еще непонятно, что это — гроза, не гроза? — когда ждешь подтверждения — дальнего грома. Но ведь даже и когда видишь совсем уже реальную грозу, чувствуешь, как приближается, растет ее синева, грозовой запах и холод, все, кажется, может, снесет в сторону неведомым ветром, отодвинет тучу, и опять будет светло промытое небо и дальние громы уходящего мрака. Сколько бывало, гроза страшнейшая, с клубящейся сизо-аспидной наволокой вблизи разрешалась едва капающим дождем, и гром уходил куда-то вдаль, вдали сотрясая небо и землю. «Еще несколько месяцев: еще полгодика, может быть, годик..» ОН знает… ЕМУ виднее… Война все равно когда-нибудь кончится, и я вернусь домой с орденом или с медалью «За отвагу»! Редкая, славная, тяжелая медаль… Я всегда с тихим восхищением глядела на тех, кто прибывал с ней. Таких было мало. На весь наш госпиталь двое: танкист, обгорелый до неузнаваемости, из челюстнолицевой, и один младший командир, сержант Русанов, из раненых второго отделения, там лежали с оторванными или с ампутированными конечностями.

Я все молчала, не вслушиваясь в то, что озабоченно тараторила Вера Федоровна, уже не надеясь, как видно, на созвучный ответ. Перед самой проходной она упрекнула:

— Деревянная ты, Одинцова, проснись!

А я думала тайно, с детской еще глупинкой, вдруг там, на фронте, встречу отца, почему-то мне совсем по-детски казалось, на фронте все друг друга знают, должны знать. И вдруг он не погиб тогда? Ведь и здесь я видела ранбольных, с виду совсем мертвых, которые оживали спустя недели, лежали в шоке, не приходили в себя после операций. Ведь этот Погодин не хоронил отца, только видел убитым. Ну и что? Может, отец был контужен? Вот, говорят, недавно пришел домой раненый, а похоронная на него была еще в первый месяц войны. Таких вестей-слухов ходило много. И я ответила уже за порогом, за дверью проходной, где нас шутливо приветствовали двое дежурных из выздоравливающих.

— Ну, что ж… Поехать, и поедем. Повоюем!

Вера Федоровна сбоку посмотрела, вздохнула. Больше она ничего не сказала, торопливо пересекая двор.

Собрание было долгое, необычное, с речами. Взволнованно, потрясая приказом, говорил комиссар капитан Дашевич. Лысина его была малиновой, даже фиолетовой, на висках вздулись склеротические вены.