Собрание сочинений в 5 томах. Том 1 - [21]

Шли год за годом. Однажды летом отец с дочерью перегоняли табун и попали в проливной дождь. До нитки промокшее Пашино платье обтягивало ее стройное тело. Вблизи леса облюбовали стоянку. Паша слезла с коня. Отец подошел к ней и удивился — дочь сравнялась с ним ростом. Чикильдин сооружал шалаш, подсчитывал года, и сколько он ни прикидывал в уме, Паше выходило семнадцать лет. Когда шалаш был готов и накрыт хворостом и брезентом, Паша вошла в него и сказала: «Батя, вы не заходите, я буду переодеваться». Отец улыбнулся в усы — не заметил, оказывается, табунщик, как его дочь стала взрослой. «Пора бросать это бродяжничество по горам да прибиваться к людям, — решил Чикильдин. — Дочка уже невеста, надо и о ней подумать».

В тот год в Садовом был организован колхоз, и Чикильдин стал в нем конюхом. Паша работала дояркой, подружилась с девушками, ходила с ними на вечеринки, чувствуя себя среди них, как взрослый среди детей. Физически сильная, она не боялась хуторских парней, и за это ее еще больше уважали подруги. Если парень обижал какую девушку, Паша заступалась за нее, и нередко дело кончалось дракой. Как-то на вечеринке к ней подошел Савва Крошечкин, красивый, чубатый парубок, зимой и летом носившим кубанку с красным верхом.

— Чикильдина, — усмехаясь, сказал он, — давай силой померяемся!

— На кулачки хочешь? — сдерживая улыбку, спросила Паша.

— Нет, не на кулачки, а на силки. Вот так. — Савва взял ее за руки выше локтей.

Паша рванулась, но Савва сжал ее руки своими крепкими пальцами, точно клещами.

— Пусти, Савва, — сказала она, чувствуя не злость и не обиду к этому смеющемуся парню, а какую-то еще незнакомую ей, пугающую радость. — Пусти, ну что ты, Савва!

В тот вечер Савва проводил Пашу домой, а осенью во двор Чикильдиных пришли сваты. Подруги уговаривали не выходить замуж за Крошечкина. Советовали выйти за Ивана Богатырева, который до этого два раза присылал сватов и оба раза получал отказ. «Разве ж к твоей фигуре подходит эта фамилия? — шептали на ухо подружки. — Девушка ты что надо, рослая, сильная, а тебя будут называть Крошечка? Как насмешка. Выходи за Богатырева — и фамилия красивая, и он парень славный…»

Паша не послушалась подруг.

VII

Под горой показались строения. Старой, потемневшей от времени черепичной крышей виднелся квадратный, как улей, дом колхозного правления. К самому дому примыкал запущенный и еще голый сад.

Крошечкина привязала к яблоне коня и поднялась по каменным ступенькам. На пороге ее встретила излишне располневшая, невысокого роста казачка с ведром и мокрой тряпкой в руках, с остроносым, напомаженным лицом. На узком лбу, украшенном рыжими завитушками, появились морщинки, приподнялись брови — нет, это были, конечно, не брови, а старательно выщипанные и окрашенные угольком тончайшие ниточки. Уголек стерся, и на теле остались лишь сизые следы. «Перестаралась бабочка насчет красоты», — осуждающе подумала Крошечкина.

— Где Афанасий Кузьмич? — спросила она.

— Это ты про Краснобрыжева пытаешь? А на что он тебе понадобился?

— Так вот и понадобился. Дело есть.

— Какое ж такое дело?

— А такое, какое оно есть. Тебе-то зачем знать?

— А ты кто такая будешь? — казачка поставила ведро. — Не любовница его?

— Ах, вот о чем твоя печаль. Не бойся. Я Крошечкина Прасковья.

— Вот ты какая! А у нас такое говорят о тебе… А меня звать Даша. Дарья Сорока.

— Что ж тут обо мне говорят, Даша?

— Будто ты на мужика похожа… и ходишь в шароварах.

— Глупости говорят. — Крошечкина тронула плеткой ведро. — Так где ж будет Краснобрыжев?

— Не скажу. — Даша улыбнулась, поправила завитки на лбу. — Не велено говорить.

— Что он тебе — муж, что так ретиво его оберегаешь?

— Афанасий Кузьмич попросили меня, — Даша засмеялась притворно-веселым смехом. — К нему ж разные бабы шаблаются — беда! — Ее веселое настроение вдруг сменилось грустью. — Я тут уборщица и посыльная. Работа, сама знаешь, бесприбыльная, не то, что в поле, а все ж таки каждый день вижу его и мне легче живется.

— Полюбила или дурачишься? — со свойственной ей прямотой спросила Крошечкина.

— Забротал он мое сердце, — наклонив голову, тихо сказала Даша. — Только ты ему не говори, а то он рассерчает и сошлет меня в полевую бригаду.

— Вот ты через это и дура! — Крошечкина хлестнула плетью. — Любишь, а сказать ему боишься. Спала с ним?

— Ой, что ты! — Даша счастливо улыбнулась. — Только мечтаю. Я ж люблю его одним сердцем, тайно.

— И опять ты дура! Где ж твоя бабская гордость? И это… брови повыдергивала, испаскудила себя тоже ради него?

— Они у меня от природы такие. Я их только малость подровняла. — Даша оживилась, глазенки ее заблестели. — И, знаешь, через эти брови Афанасий Кузьмич нет-нет да и взглянет на меня. Так, знаешь, ласково, и бороду погладит и улыбнется. А раньше и не улыбался!

— Эх, горе, горе нам, бабам, — вздохнула Крошечкина. — Видно, какие мы есть от природы полоумные, такие уже и помрем!

— И ты влюбилась? — доверительно спросила Даша.

— Еще бог миловал! Пока еще голова не закружилась.

— Закружится, — уверенно сказала Даша. — Видно, характер у тебя крепкий.

— И рада б влюбиться, да только меня мужчины боятся. А куда ж ты все-таки запрятала Краснобрыжева?