Собрание сочинений. Том I - [52]

, далеко опередила нашу ученую мысль, церковные идеалы всего возвышеннее, художественнее и ближе к русскому сознанию нарисованы Достоевским, особенно в его последнем романе. И здесь мысль автора обращается к Церкви не иначе как через полнейшую неудовлетворенность началами светского общежития или, вернее говоря, через прямое отрицание возможности достигать при посредстве последних общего мира и внутреннего удовлетворения. Вся драма состоит из противопоставления картин жизни светской и жизни религиозно-церковной, как царства тьмы с царством света. Наиболее сильное проявление последнего – в быту монастырском как основанном прежде всего на отречении от мира. Само наименование монахов автор употребляет такое, которое и весь русский народ считает наиболее почетным, а именно: «инок», т. е. живущий иначе, нежели все обыкновенные люди. Идея повести заключается в том, что истинное благо может быть основано только на свободном подвиге любви и учительства, свободно приводящем людей к покаянию и исправлению жизни. Христос Спаситель, отрекшись принять диавольские искушения, предлагавшие овладеть людьми искусственно, тем самым показал, что свободное согласие совести – вот та почва, на которой единственно и должно быть основано Его Царство. Напротив того, Великий Инквизитор, решившийся создавать народное благо путем посредственного, искусственного воздействия на совесть, сам признается, что его царство не царство Христово, но царство врага – диавола. Достоевский не был специалистом в психологии, ни в моральной философии, но логика вещей привела его сама собою к тому, более точному определению области Церкви, куда он только и мог прийти, раз он был к ней отослан неудовлетворенностью всяким светским началом общественного благоустройства; та же логика вещей приводит к тому же определению и всех мирян, внимательно и сознательно относящихся к Церкви, ибо, действительно, все они сосредоточивают все, что касается Церкви и религии, в области совести, почему и употребляют это слово вместо слова «вероисповедание». Вот почему, начавшись с осуждения мира, религия общества ни на чем и не могла сосредоточиться, кроме совести. Мир – это область себялюбивых и корыстных стремлений, удерживаемых в пределах честности карающим законом, но внутренний голос требует веры в царство свободного блага; он уверяет нас, что благо есть начало безусловное и самодовлеющее.

Итак, если есть Бог и царство Божие в грешном мире, то Он есть истинное благо, а Его царство есть воспитание к такому благу совестей человеческих. Священник – это, собственно, руководитель совести, – таков взгляд общества. Оно благоговеет перед тем пастырем, который славится именно как знаток и наставитель сердца. Оптинский о. Амвросий и ему подобные старцы – вот, с точки зрения общества, представители наиболее разумного пастырства: перед ними каждый светский человек чувствует себя только мирянином без различия своего положения и воздает им знаки почтения усерднее, нежели самым высокопоставленным пастырям. Религия есть царство совести, оправдываемой Богом; насколько совесть не хочет признать своей зависимости от каких бы то ни было своекорыстных интересов, настолько и религия, и Церковь в сознании верующих мирян является как царство, совершенно отличное, отличное до противоположности, от всего земного, светского, мирского.

Отступают ли эти взгляды от истины? Не вращается ли, напротив, все учение Христа Спасителя на противоположении Своего Царства всему земному, чувственному? Вы слышали, что сказано древним… а Я говорю вам… (Мф. 5, 21 и след.) Такими словами Он вводит правила начертанных Им обязанностей к ближним. Не так же ли поступают и язычники? (Ин. 9, 16) – вот достаточные для Божественного Учителя основания, чтобы ученики Его не удовлетворялись известными обычаями или взглядами. Самое вступление в Свое царство Господь связывает с отречением от мира и взятием креста; Он не допускает, чтобы кто служил, кроме Него, еще и миру: кто не с Ним, тот против Него, кто с Ним не собирает, тот расточает Его царство. В частности, идея начальствования в последнем определяется Им по противоположности с начальствованием мирским: Больший из Вас да будет вам слуга (Мф. 23,11). Говорить ли о том, что Господь не уклоняется от логической последовательности и основывает Свое Царство на почве добровольности, на почве совести? …если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не. отсюда (Ин. 18, 36). Откуда же Его царство, где оно зиждется? В совести: се бо царство Божие внутрь вас есть (см. Лк. 17,21). Впрочем, к Божественному учению о строении Церкви и пастырстве мы еще обратимся, а теперь, чтобы окончательно показать, насколько разность воззрений на эти предметы со стороны общества и духовной школы зиждется именно на показанном определении, обратимся снова к литературе. Немного есть сочинений, где бы начертывался образец желательного, нормального пастыря, но если он появляется на страницах нашей печати, то совершенно различными красками начертывается он под пером писателей светских и писателей из духовной школы, будь они сами пастыри или в звании мирян. Первого рода писатели, когда желают представить положительный тип пастыря, то не иначе как борца с миром, с мирскими предубеждениями, с мирскою ложью, насилием и жестокостью. Таковы эти типы у писателей самых различных мировоззрений. Возьмете ли сочинения Лескова «Владычныйсуд», «Соборяне», «На краю света», или тип идеального «сельского священника» у Мещерского, или появление духовников у умирающих грешников и грешниц в романах Вс. Крестовского и Вс. Соловьева, – везде пастырь является или в борьбе с миром, или же как живая противоположность миру. Напротив, самым тяжким обвинением духовенства служит в устах светских писателей уподобление их мирским деятелям и порядков церковной жизни порядкам чиновничьим. Здесь опять сойдутся писатели самых разнообразных школ: возьмете ли вы «Девятый вал» Данилевского, или романы Тургенева и поэмы Некрасова, или статьи Самарина, Аксакова, Вл. Соловьева, Елагина – везде уподобление жизни и поступков священника (или целой иерархии) образу действия мира светского является самою тяжкою виною духовенства. Впрочем, все это настолько последовательно вытекает из слов Христовых: «вы же не так» (см. Мф. 23, 11), что и говорить о том не стоило бы, если бы наши духовные писатели и мыслители не понимали бы дела нередко, к сожалению, совершенно иным образом. Что касается до литературных типов духовенства, то ближе всех к светским писателям стоит богослов Ливанов, у коего идеальный священник, хотя и не чужд юридического характера, но все-таки не лишен и пастырского духа. Насколько, однако, мудреным считал автор нарисовать характер пастырского попечения о нравственном состоянии пасомых, это видно из того, что он не нашел ничего лучшего, как буквально выписать для изображения картин посещения пастырем прихожан – выписать из толстовской повести «Утро молодого священника» сцены обхождения последним крестьянских изб с неумелою и потому смешною претензией исправлять их нравы. Понятно, что в еще более комичном виде предстает перед нами пастырская деятельность священника в этом неудачнейшем плагиате. Но вот перед нами более правдивая литература: «Записки сельского священника», или лейпцигское издание против Елагина; вот повесть Забытого «Миражи», или Потапенко «На действительной службе» или «Ряса», помещенная лет 7 назад в журнале «Дело». Что мы здесь находим? Конечно, всего менее мыслей о духовном руководстве пастыря. В первых двух названных книжках – борьба партий, споры о правах, а в романах – то беспочвеннейший тип чуть ли не «лишнего человека», то нечто уж совсем нелепое, попавшее в рясу почти без веры в Бога и взирающее на религию как на лучшее средство культивирования крестьян в экономическом и особенно в гигиеническом отношении (Потапенко). Наконец, всех их беспокоит закон о единобрачии духовенства. Вот и только.