Собрание сочинений. Том I - [10]
Но ты ведь не крыса… — и травишься. Дуришь себя фильмами и веришь, что и сам из фильма. Но жизнь живая!.. ее не остановишь, не перемотаешь! Доживай свой век… доживай свой дешевый фильм, несчастная кукла, дергайся на веревочках среди живых людей — и конец!..
Дурак народ: на площадях, по улицам марширует он громко, «идейно», скандалит, срамит себя. У человека, говорят, нет стада… Значит, есть!.. По совести копытится, ретивость показывает и блеет: овечьи лозунги, коготком волчьим нацарапанные. Потеха?! Будем вам потеха, когда подерется народ с самим собой. Это трагедия русскодумающих, русскочувствующих, всей крови русской — она бурлит слишком сильно, и слишком сильно верит эта кровь в слова.
Горчит под сердцем, в глазах печет: мы сами не понимаем — отчего горчит и отчего печет. Глупый народ: кто он такой?.. — дурачок русский.
Это уже не искус, это наше настоящее: Живое уходит, ухо-дит!.. Полон котел человеческого мяса… и душу сварили… Похлебка что надо! А чуем ли?!..
Скажи теперь лишь: далекое мое любимое детство, прощай!.. Прощайте и вы, товарищи мои, мальчуганы-мечтатели, поэты пыльных улиц: бойкие, задору хоть отбавляй, — дворовые мальчишки… в нашем лете, в тихом нашем небе… прощай, великий Дон и нацелованный водою тихий берег; открытые улыбки, честный смех; прощайте, мои сдутые футбольные мячи и дешевые велосипеды; прощайте, мои камни, жучки-паучки, знойные мои летние деньки и загадочные вечера; Гера, Костик — прощайте все, спасибо вам за Мгновения и да будет благостным ваш путь.
Пустая беседка. Хромые лавочки. Фонарь понурил голову — устал. Дом стоит: царит тут странная запустелость. Бесхозный, пустой, он удивленно хлопает грязными тряпками, повисшими в окнах, — веками неживыми, и будто спрашивает весь мир: это я ли?!
В окне пятого этажа — фантом: беззвучно плывет видение минувшего, обманчивая фата-моргана.
«Моя жизнь, — вспоминает Адам, поднимая отуманенный взор к окну. — Боже мой, вся моя жизнь!.. Моя Атлантида, о которой только лишь в книгах. Черный обелиск: память, овеянная тоской, — спи мирно, дядя Саша. И отец, испивший за жизнь столько страданий… все эти ссоры… так незначительно; о стольком бы поговорить — теперь?!.. Мой папа… Сегодня я вспоминаю тебя: твой образ стоический, обнимающий меня и мать. Какое священное слово — семья! Наши путешествия на черноморское побережье: сокровенное «присядем на дорожку» и запахи старой твоей машины — я все это слышу сейчас, в храме души моей. Дорога, фантазии детские, море мое бескрайнее, — где же все это, мифом стало? Ну, вот…
Вдыхаю воздух, а это, оказывается, и не воздух, а так… — детство. Проходит воздух, проходим с ним и мы — фотографии нас, которых не было.
Что же это, ад мой?.. Ада нет! Не бывает: дьявол создан человеком — по образу и подобию своему. Есть лишь Свет Божий, остальное — расщепляется, кремируется в Ничто. Пустота, вакуум — то, что вне Бога. Найти бы этот Свет «ведущий», чтобы не погибнуть, не сгореть во тьме греха — такова цель существования человечьего!»
Адам поднялся по лестнице чугунными ногами, остановился у порожка на пятом этаже. Горький свет. Перед ним лик призрака — тихая старушка. А ведь там, где тишина, там и грусть… Ласковый свет льется из этих грустных глаз. Он не сразу узнает родное лицо: оно треснуло морщинами, на нем отпечаток боли. Тусклые глаза, подернутые пленкой равнодушия, — «теперь все равно». Взгляд этот словно говорит: «Это всего-навсего я».
Это неживое, мумифицированное лицо принадлежит Ларисе Константиновне, бабушке Адама. Страдание ее — перманентное, старческое: она все больше оглядывается, ворошит омертвелое, объеденное временем прошлое, нежели живет сегодняшним, — этакий выверт души. Она полна той самой пенсионной праздности, в которой ум, бездеятельный и не приложенный ни к чему, рождает странные идеи: порой бредовые, а иногда даже зловредные. Одета она по-постному: черный платочек, юбка в пол. Ручки маленькие, точно игрушечные. Худощекая, с выпирающими, как шишки, скулами, словно выедена из нее сама жизнь.
Эта встреча Адама с бабушкой, их воссоединение, — происходили после очень долгой разлуки. Загадка, выгравированная на скрижалях семейной жизни: бить по родному и порознь быть — кто разгадает, ну! «Мы по крови родные, — умоляла уже больная женщина во время последней их ссоры, — нам нельзя врозь. Как же ты не понимаешь, люди должны держаться друг друга! Ну, вспомни себя маленького!.. К кому же мне… я ведь совсем одна, только мы друг у друга и есть» — «Не верю я в кровь, старая дура! Чтоб ты сдохла!» — кидал Адам дерзкие слова, «умные», и кипела в нем молодая, глупая та самая кровь. На хорошем положении жил, взрослость показывал.
А теперь… ни семьи, ни детей… — теперь сам «сдох».
Тогда Адам нанес последнюю обиду, финальную, роковую, — «ты дал мне в то место, где было про любовь. Вышибло ее». Он и сам не хотел ее наносить, но, тем не менее, сделал это жестоко, порывисто. Кричал, ударяя себя по лицу, одержимый бесом, и ушел, хохоча в ночь. Во всей этой губительной парадоксальности была какая-то дьявольщина: не злость даже, но нездоровая садистская озлобленность на человека, маниакальное стремление досадить, испортить все, упорство в тотальной ненависти. Как будто все детские обиды, которые копились в нем долгие годы, разом нашли выход на одном человеке.
