Собрание сочинений. Том 5 - [142]

Речь Шумана, очень тепло встреченная вначале, когда он приводил факты военной истерии в США, начала заглушаться дружным «з-з-з-з», когда он заговорил об «агрессивных» намерениях Советского Союза.

Фадеев решил не оставлять без ответа лживые утверждения Шумана о Советском Союзе. В своей отличной речи (она была полностью опубликована в «Правде») он несколько минут уделил Шуману. «Нью-йорк геральд» должна была отметить, что «защита (так газета определила полемический ответ) Фадеева вызвала громадный энтузиазм и полное сочувствие публики». В результате Шуман попросил слова еще раз и объяснил, что его, вероятно, неправильно поняли: он не хотел сказать, что очаги агрессии есть в СССР, но хотел лишь подчеркнуть, что они существуют в США.

С этим согласились решительно все, и Шуману даже похлопали. Затем был включен репродуктор радиотелефона из Лондона, и перед конгрессом с краткими речами выступили иностранные делегаты, которым государственный департамент отказал в визах.

Приступили к утверждению резолюций конгресса. Гости, естественно, не участвовали в этом деле. Поправки и дополнения, предлагаемые с мест, были весьма решительны. Требовали обращения к рабочему классу. Настаивали на немедленном выделении делегации на Парижский всемирный конгресс.

Начинание группы интеллигентов превратилось в широкое движение за мир, более широкое, чем думали, более решительное, чем, может быть, вначале даже хотели устроители конгресса.

Мир нужен всем, и все одинаково хотели бороться за него.

На следующий день массовый митинг в Мэдисон-сквер-гардене.

Мэдисон-сквер-гарден — огромное здание, вмещающее двадцать тысяч человек. Металлические конструкции и стекло. Что-то вроде гигантского цеха, из которого вынесены станки и трансмиссии. На деревянном помосте, среди арены, огороженной веревками, — ринг, место боксерских схваток. Сейчас посреди ринга устроено нечто вроде пюпитра. Он покрыт американским национальным флагом. Два микрофона, один против другого, укреплены на пюпитре. Оратор, поговорив в один микрофон, переходит к другому, на противоположной стороне пюпитра, чтобы его лицо могли видеть все зрители. Все полным-полно. Несколько тысяч человек, не получивших билеты, толпятся на улице. Полиция деятельно рассредоточивает их. Они удаляются в ближайшие переулки, чтобы вновь обступить здание, когда будет включено радио. Пикетчиков и следа нет.

Нас вводят, за отсутствием комнат ожидания, в уборную чемпиона мира по боксу Джо Луиса. Это его персональная уборная, так сказать — творческий уголок. Небольшая, выкрашенная в серый цвет комната с деревянными вешалками вдоль стен, как в банной раздевалке. Два жестких лежака, на которых массируют боксера. Два шкафчика — очевидно, для полотенец и перчаток. Уборная с душем.

Фотографы снимают нас группой и в одиночку. С удовольствием фотографируемся с делегацией Кубы. Мощный гул зрителей доносится из коридора.

Наконец выходим. Ураган рукоплесканий. Музыка. Усаживаемся в первых рядах, перед самым рингом. Огни в зале погашены. Сильным прожектором освещен только один ринг. Певица исполняет гимн Соединенных Штатов. Епископ Моултон открывает митинг молитвой. Известный историк Дюбуа, негр, представляет аудитории д-ра Шэпли. Лицо Дюбуа чрезвычайно изящно. В нем много французского, даже бородкой напоминает он Анатоля Франса. Но в США ни его французская фамилия, ни его французская внешность делу не помогают. Все равно он отверженный.

Доктор Шэпли выступает с краткой речью о необходимости защищать дело мира. Затем он приказывает радисту, сидевшему с аппаратом на ринге, разыскать в эфире Лондон, Париж и Рим. По радио выступают делегаты, не получившие виз. Затем он представляет иностранных гостей. Вызываемые по фамилиям, мы поднимаемся поодиночке на ринг, как заправские боксеры, пожимаем руку д-ру Шэпли, раскланиваемся. Зал неистово рукоплещет. Нас усаживают на складные деревянные стульчики по краям ринга.

Первым выступает глава польской делегации писатель Леон Кручковский. Он произносит по-польски всю речь. Но еще задолго до ее перевода с галерки раздаются шумные аплодисменты: его понимают и без перевода. Слух мой улавливает чье-то сдержанное рыдание. Должно быть, здесь много поляков.

Негр д-р Арматто, деятель антропологического центра в Северной Ирландии, произносит речь, певучую, как стихи. Она построена чрезвычайно артистически, но смысл ее гораздо более прозаичен. Арматто сетует на то, что неграм живется плохо, а это, мол, оттого, что ими везде и всюду управляют белые люди; если бы управляли свои, черные, дело пошло бы на лад — и т. д. и т. д. в почтительно-либеральном духе. Красивое лицо Арматто так грустно, а голос его так печально-нежен, что ему все сочувствуют, хотя он говорит невозможно долго. Пот струйками катится по его лицу, — кажется, он плачет.

После д-ра Арматто у микрофона раздается сильный голос кубинца Вильямиля.

— Я не коммунист, а католик, — сказал он, — но я считаю, что следует работать рука об руку с коммунистами в деле защиты мира. Мир принадлежит всем нам, верующим и атеистам, партийным и беспартийным. Я призываю американский народ, равно как и все другие народы, отказаться воевать, если заставят. Кубинская делегация осуждает перед всем миром как преступников и врагов неба и человечества всех тех, кто стремится окружить Советский Союз и подготовить третью мировую войну. Мы осуждаем этих людей, какие бы высокие должности и церковные посты они ни занимали.