Собрание сочинений. Том 5 - [136]

В зале, конструктивно очень удобном, лишенном каких бы то ни было украшений, стоит оживленный гул. Концерт Стоковского — почти событие. Как только мы усаживаемся в малой боковой ложе балкона, музыканты оркестра один за другим оглядываются в нашу сторону, ища Шостаковича. Вслед за музыкантами начинает осторожно всматриваться в нас и публика.

Первой музыкальной мелодией, услышанной мною в Нью-Йорке, было «Полюшко-поле». Песня исполнялась по радио в качестве музыкальной иллюстрации к какому-то рекламному фокусу.

Сейчас предстояло услышать в серьезном исполнении «Гаянэ», вещь не новую для американских слушателей, и было чрезвычайно интересно поглядеть, как будет реагировать на нее зал.

Идея концерта Стоковского была ясна: дать музыку разных народов. Но разнохарактерность исполняемых композиторов, к сожалению, не создавала единства и гармонии.

Вещь Пануфника, хотя о ней и сообщалось, что она написана в тяжелый для Польши 1942 год и была чудом спасена автором, остальные рукописи которого погибли в варшавском пожаре 1944 года, не произвела на публику впечатления. Безвыходный трагизм ее языка и пронзительные диссонансы не очень дошли до слушателей. То же самое я должен сказать и о музыкальном пейзаже «Пшеничное поле в полдень» Томсона Обе вещи вызвали жидкие аплодисменты. Сибеллиус прошел гораздо лучше благодаря прекрасной игре скрипача Джона Корилиано. Ученик покойного ленинградского педагога Леопольда Ауэра, создавшего школу таких замечательных скрипачей, как Я. Хейфец, Е. Цимбалист и М. Эльман, Джон Корилиано владел стальным смычком и поразительной техникой пальцев. Его вызывали много раз. Заодно похлопали и Стоковскому.

Но вот оркестр начал «Гаянэ» Хачатуряна. Сверкающие звуки лезгинки промчались по залу, заставив слушателей расправить плечи и зашевелить пальцами в такт бурной, полной жизненного оптимизма пляске. Оркестр точно вырос в несколько раз. Тонким рукам Стоковского угрожала опасность быть сломанными звуковым ураганом курдского танца. Я не берусь судить о том, насколько хороша музыка Хачатуряна. Одно могу сказать, что она всем понравилась, — такими бурными аплодисментами ответил на нее разбуженный и возбужденный зал. Я наблюдал Стоковского. Уже немолодой, с усталым лицом кокетливого грешника, с томными движениями изящных рук, он не командует звуками, а как бы уговаривает их, заигрывает с ними.

Музыканты, весьма вероятно, не согласятся со мною, но Стоковский не произвел на меня впечатления сильного мастера, оригинального мыслителя. Не знаю, каким был он в молодости, в расцвете своей славы, а сейчас он откровенно позирует, работает «на публику», что не может не раздражать.

Несколько слов о музыке в США.

Америка — гостиница для музыки. Музыка тут приезжая, привозная, своей нет. То есть она, конечно, имеется, но это безликая, бесхребетная музыкальная похлебка. Это та музыка, которую, как содовую воду, можно получить всюду. Она сродни живописи декаданса. Иногда ее неожиданно встречаешь в Стокгольме под именем шведки или в Риме под кличкой итальянки, но женщина эта — миф, такой в действительности нет и не может быть.

Будучи неспособна говорить на весь мир великими мыслями, понятными на всех языках, модернистская музыка и живопись разговаривают одними и теми же приемами, блудодействуют в общих масках. Это называется у них космополитизмом и расценивается как нечто очень левое.

Не смея высказаться откровенно, многие делают вид, что декаданс — как раз то, что им надо. Но вот письмо одного искреннего человека, опубликованное газетой «Вашингтон пост»:

«За полвека мне пришлось слышать немало музыки в разных городах США и Англии, но никогда еще я не слышал такого бедлама, какой преподносился в эту зиму слушателям в Вашингтоне под видом ознакомления столицы с современным музыкальным искусством, с выдающимися новыми композиторами, способными, судя по всему, создавать только дикую кошачью музыку и сплошную какофонию.

В моем словаре, — а словарь у меня хороший, — говорится, что музыка — это искусство создавать гармонические и приятные сочетания звуков. Но, повидимому, наши композиторы, дирижеры и критики не способны понять разницу между модуляциями Шуберта и звуками пароходного гудка и если уж им необходимо мучить вздором несчастную публику, то пусть они называют свои творения не музыкой, а «акызумом».

Дайте этому новому «искусству» новое название».

И это относится не только к композиторам. Вы включаете радио и слышите очень приятную мелодию в исполнении незаурядного тенора.

Что это? Итальянский романс?

— Едва ли, — объясняет вам знающий человек. — Вероятнее всего, реклама мыла «пальмолив».

Рекламируют соло, рекламируют дуэтом. Какие-то микродраматурги пишут скетчи на темы о сорочках, чулках или резиновой жвачке. Потом поют хором о сливках, о путешествии во Флориду, о каком-нибудь отеле. Реклама, положенная на ноты, — собственно говоря, наиболее популярный музыкальный жанр в Америке.

Музыкальный вздор, исполняемый по радио, — это сонет непременно о чем-нибудь деловом, практическом.

Было бы нелепо предположить, что американцы не любят петь. Во всяком случае миллион итальянцев, населяющих США, поет безусловно. Поют американские славяне. Поют американские негры. Поют евреи. Но того, что мы назвали бы национальной американской песней, в Нью-Йорке не слышно.