Собрание сочинений. Том 4 - [138]

— Да неужели у тебя самолюбия нет? — бесстрашно дразнила она его, в душе цепенея от страха, что он еще пуще обидится и действительно сбежит. — Неужели ты сдашься, сдрейфишь, сбежишь? Ты, герой! — И она все вечера просиживала с ним над его книгами и лекциями, учила его работать, писать конспекты, учила правильно говорить по-русски, со вкусом одеваться, держать руки в порядке, даже есть; она заставила его отказаться от глазастых галстуков и дрянных духов, отучила от разбойничьей привычки сплевывать сквозь зубы; она осторожно и бережно мяла, лепила из него настоящего человека, действуя то лаской, то окриками, но чаще всего — мягкой любовной насмешкой. Насмешка служила ей и оружием и щитом — за нею легче было скрывать свою безответную, взнузданную, но раскаленную любовь к нему.

Иногда он все-таки обижался, дулся на нее, даже бунтовал, а потом, пристыженный, сам же являлся к ней, покорно нес повинную голову и добродушно говорил:

— Ну ладно, ладно. Светик! Ты не бери всерьез. Я и сам знаю, что я — непутевый... Ты — прости!

И тогда ей хотелось броситься к нему на шею, просто, по-бабьи прижаться к его могучей груди и — забыть обо всем на свете.

А он ничего и не подозревал. Он даже женщины в ней не видел. И когда друзья говорили ему: «Какая красавица эта Даша!» — он искренно удивлялся: разве?

Для него она была только добрым товарищем. И он доверчиво, как с парнем, как когда-то с Андреем, делился с нею всеми своими холостяцкими секретами, хвастался мимолетными успехами у девушек, даже советовался, какой галстук надеть, когда шел, как он выражался, на «решительное рандеву» с какой-нибудь очередной Катей.

Однажды Даша не выдержала. Это случилось весною, когда Виктор был уже на втором курсе, а Даша — на четвертом.

Днем, за обедом, Виктор все трещал о какой-то Ларисе-медичке. — Даша слушала его сначала насмешливо, потом вдруг разобиделась и приказала замолчать. Он удивленно уставился на нее — что это с нею? И умолк; он уже привык подчиняться ей. А вечером, совсем забыв о ссоре, он влетел к ней и пригласил в оперу.

— Ну, прямо из горла вырвал, — ликуя, шумел он, размахивая билетами. — Собирайся, Даша, живо!

Но она даже не пошевельнулась ему навстречу. Закуталась в белый пуховый платок и чужим, черствым голосом ответила:

— Я никуда не пойду с тобою, Виктор.

— Не пойдешь? — растерялся он. — Да почему же?

— Иди со своей Ларисой! — сказала она, обиженно поджимая губы, и еще непримиримее, еще отчужденнее завернулась в платок, словно спряталась в раковину.

Он потоптался немного на пороге, ничего не понимая, не чуя вины за собой, потом вздохнул и ушел.

Он пошел в театр один. Почему-то вдруг никого не захотелось звать с собою. И в театре, помимо своей воли, думал только о Даше. Ему было без нее скучно.

Он уже привык всегда и везде бывать вместе с Дашей, и когда она была рядом — он часто забывал о ней, а сейчас ее нет — и ему без нее скучно. Скучно. Пусто. Одиноко.

«Да за что же она рассердилась на меня? — в сотый раз спрашивал он себя. — Лариса... Ну при чем тут Лариса? Да я десять Ларис отдам, только б ты, Светик, не обижалась. Да разве ж можно девчонок равнять с дружбой? Дружба ж, это... это куда дороже!».

В антракте ему стало еще горше. Как неприкаянный, слонялся он по фойе. Не находил себе места. Затосковал.

Раньше, бывало, в антрактах они с Дашей оживленно и шумно спорили о спектакле и об актерах; и все оглядывались на них и невольно нм улыбались: их молодости, их румянцу, их радости. И все люди в театре казались тогда Виктору хорошими, добрыми, близко знакомыми...

А сейчас Даши нет — и он как в пустыне. И никто не смотрит на него. Он всем здесь — чужой. И Даши нет. И без нее на душе пусто. Холодно и пусто.

Он подошел к буфету, спросил пива и вдруг заметил тянучки в узенькой желтой коробочке.

Он улыбнулся этой коробочке, как воспоминанию. Потом купил и, продолжая бессмысленно и разнеженно улыбаться, стал представлять себе, как принесет Даше подарок, — она тянучки любит, — и скажет: «Мир, Дашок, мир, мир!..»

«А она возьмет да швырнет мне эти тянучки в рожу! — тут же подумал он. — Разве ее тянучками подкупишь?» — Он хмуро сунул коробку в карман и пошел в зал, продолжая думать о Даше.

«А что, как она всерьез обиделась? Что, как навсегда?» — Он сам ужаснулся этой мысли. И — растерялся.

«Да как же я... как же я тогда? — беспомощно заморгал он своими девичьими ресницами. — Как же я без нее? Да я без нее жить не могу! — чуть не застонал он. — Все мне без нее тошно!»

Тошно! Вот и верное слово нашлось. Тошно. Не мило все. И сладкая музыка не мила. И в театре холодно и неприютно. И Лиза нехороша. За что только Герман ее любит? Вот Даша...

«Что же это выходит? — вдруг растерянно спросил он себя. — Выходит, что я... люблю Дашу? Люблю?» — и едва только произнес он про себя это колдовское слово, как сразу же и почувствовал: ну да, любит. Конечно же, любит! Всегда любил. Только слова подобрать не мог.

Он был сам потрясен этим открытием. Оно раздуло в нем такую бурю новых, неведомых чувств, что они сразу и смяли и оглушили его.

«Да нет, постой, постой! Тут разобраться надо! — попробовал он притормозить себя и тут уж совсем сорвался. — Да что разбираться! Люблю! Люблю!..»