Собрание сочинений. Том 4 - [121]

А мимо неспешно проплывал оживленный, пестрый, многоликий поток... В нем мелькали те же, знакомые мне лица: днем я видел их в нарядной, или у проходных ворот, или на шахтном дворе. Вот степенно под руку с женой проследовал в кинотеатр Сергей Очеретин; вот вспыхнула где-то в толпе огненная голова Мити Закорко и тотчас же исчезла; а вот еще и еще знакомые...

В дальней аллейке поют девчата, поют звонко, озорно, почти крича и все-таки не срываясь на немыслимо высоких нотах; так поют только на сортировке, под грохот падающего угля. С танцевальной площадки доносится музыка, из павильона напротив — хлопанье пробок и звон стаканов, из кегельбана — дребезжанье досок, глухой стук шаров и хохот. И все вокруг звенит счастливыми, молодыми голосами, и в этот разноголосый шум привычно вплетаются звуки шахты: лязг вагонеток на эстакаде, выкрик кукушки, пыхтение пара и еще какой-то низкий, басовитый, однообразный звук, похожий на гудение шмеля или, скорей, на завывание ветра в трубе зимой.

Это в Шубинском лесу воет новый вентилятор. Я еще не видел его, и сейчас он мне представляется просто огромным, жадно разинутым ртом шахты. Представляется, как он со свистом всасывает, хватает воздух, а с ним все: запахи трав и цветов, дыхание леса, пар, поднимающийся от земли, клочья сырого тумана над ставком, самоварный дымов, запах козьего стада, свежесть полынной степи, прохладу этого сентябрьского бодрого вечера, — и все это мчится в шахту. Этот воздух, как свежий ветер, врывается вод землю, тугими струями растекается по ходкам и штрекам, омывает каждый закоулок, стучится в вентиляционные двери, хлопает, свистят, рвется и. наконец, приходит в самые отдаленные забои к людям. И люди радостно пьют его. Пьют досыта этот знакомый, крепкий, хмельной настой земли, в котором хоть и не слышатся, зато угадываются и запахи трав и цветов и дыхание степи и леса. Это тот же воздух, каким дышат и все люди, там, на-гора, — добрый воздух родины...

23

Однажды вечером — это было уже в середине сентября — Андрей Воронько зашел в шахтпартком. Нечаенко был один, готовился к докладу на партийном собрании. Увидев несмело остановившегося на пороге Андрея, он приветливо поднялся навстречу.

— A-а! Вот это кто! Легок на помине, — сказал он, выходя из-за стола и протягивая Воронько руку. — А я как раз о тебе сейчас думал.

— По какому же случаю, Николай Остапович? — удивился Андрей.

— Да уж был случай... — засмеялся Нечаенко.

Он говорил правду. Он действительно только что думал об Андрее. И вот в какой сложной связи. Он готовился к докладу «О первых итогах применения на «Крутой Марии» стахановского метода (тогда еще говорили «стахановский метод», а не «стахановское движение») и ближайших задачах партийной организации шахты». Все было готово для доклада, все находилось под рукой: и длинные колонки цифр, вороха справок и рапортичек, и аккуратно отпечатанный на пишущей машинке список технических предложений, и решение шахтпарткома. Ясен был и общий курс: от единичных рекордов — к массовому движению, от стахановцев-одиночек — к стахановским участкам, а затем и к стахановской шахте. Оставалось только связать все это вместе, выбрать главное, подчеркнуть — и доклад готов. А Нечаенко был недоволен. Ему казалось, что он все-таки упустил что-то очень важное и непременно нужное. И не знал, что именно.

Задумчиво перелистывал он странички доклада, вороха сводок и революций. «Целый океан бумаги! — насмешливо думал он при этом. — Действительно, потонуть можно!» И чтоб не потонуть, он вдруг решительно, обоими локтями отодвинул от себя все бумажное море, достал на кармана маленькую брошюрку, с которой в эти дни не расставался, и стал читать. Это была речь Сталина на выпуске академиков Красной Армии. Нечаенко знал ее почти наизусть, но, перечитывая, каждый раз открывал для себя новое и новое в каждый раз удивлялся при этом: как же раньше я не заметил, не понял, не оценил этой или вот этой мысли?

Так случилось и сейчас. На этот раз место, поразившее Нечаенко. прямо относилось к нему и его докладу: «Ценить машины и рапортовать о том, сколько у нас имеется техники на заводах и фабриках, — научились. Но я не знаю ни одного случая, где бы с такой же охотой рапортовали о том, сколько людей мы вырастили за такой-то период и как мы помогали людям в том, чтобы они росли и закалялись в работе». Нечаенко задумался, прочитав эти строив. А он как раз и собирался «рапортовать» собранию именно о росте техники и добычи угля, и только об этом. В живой жизни, в практической работе для Нечаенко за всем этим непременно стояли живые люди, он их отлично видел и понимал. Отчего же сейчас, собираясь идти на трибуну, он разом забыл о них?! По привычке, что ли? Скверная, однако, привычка! «Но я же называю имена лучших людей! — попробовал он оправдаться, но тут же сам себя и высмеял. — Да, называешь, как называешь и «имена» машин, пластов, участков. Так мог бы назвать эти имена и любой техник или администратор. А ты-то — партийный руководитель, воспитатель масс... Нет, весь доклад надо переделать! Доклад будет о людях, которых мы, партия, вырастили».