Собрание сочинений. Том 3 - [105]

Ничего не сказал у могилы командир полка, но на всех бойцов вдруг пахнуло горячим боевым ветром, словно, шумя, развернулось над головами старое простреленное в боях знамя, — и люди подняли головы и услышали, как дышит степь и звенит скованная морозом земля, ставшая им сейчас такой родною.

А когда эскадроны вновь тронулись в рейд, бойцы все оглядывались назад, на курган, где лежали их отцы и старшие братья. И дорога теперь казалась им легче: этой дорогой двадцать три года назад шла в бон их дивизия. Это дорога славы.

Традиции! Невесомое, незримое, но какое грозное оружие!

Вот и вооружение у всех частей одинаковое, и люди везде обыкновенные — хорошие, наши люди, — отчего ж решающее дело поручается этой, а не другой дивизии? Отчего все убеждены, что эта справится, эта обязательно справится, у этой уж так заведено? Потому что на ее вооружении — боевые традиции, им она не изменит, их не осрамит.

Как передаются традиции? Ведь и стариков-то давно в полках нет, и прежние квартиры забыты, и архивы пожелтели и запылились в походных ящиках, — а все же живет, живет в дивизии память о былых делах, из уст в уста кочуют рассказы о славных подвигах, и каждый безусый лейтенант или только что пришедший из запаса колхозник с гордостью говорит о себе:

— Я, брат, таманец!

Раненые в госпиталь не идут, чуть не плачут:

— Как же я со своими расстанусь? Лечите тут или вертайте в строй.

Отбившиеся в бою от своей части, упрямо ищут ее, и всякая другая, «не наша» часть кажется им словно бы похуже. В своей части и драться легче!

Мы начали эту войну, вооруженные неувядаемыми традициями прошлого. Одни дивизии пришли со знаменами, на которых ордена за Чонгар, за Перекоп, за Сиваш, другие — овеянные славой боев в Финляндии.

Отечественная война родила новые традиции, умножила старые. К чонгарской славе прибавилась слава Ростова. На вооружение молодых дивизий поступила слава боев под Барвенково и Лозовой.

Я видел, как в одном полку старые бойцы принимали пополнение.

— Ты знаешь, земляк, в какой ты полк попал? — строго внушал новичку старый, обветренный и обстрелянный окопный житель. — Ты, брат, чувствуй, ты в полк Сафонова попал! Ты про Скулень в газетах читал? Это, брат, мы были. А Дубоссары. Затишье, Николаев, Ростов? Чувствуй! Ты знаешь, какой полковник у нас? Сафонов фамилия. Три раза его ранили — он из строя не ушел.

И молодой «земляк» с первого же дня понимает, что он в «сурьезный полк попал», что здесь что ни боец — орел. Атмосфера подъема, порыва, веры в победу окрыляет и его, он теперь ничего не боится.

Великое дело — гордость воина. Она принимает своеобразные, любопытные формы. Пожалуй, не меньше, чем своей молодой гвардейской славой, гордятся шепетовцы старой и лютой ненавистью к ним врага. С удовлетворением читают воины Шепетова угрозы немцев по их адресу.

— Не любят нас немцы! — хвастаются бойцы. — За голову каждого шепетовца у них награда положена.

Бойцы гордятся славою своих командиров. Они знают: в командирской славе запечатлены и их дела, а значит, и их слава.

Слава полка, слава родной части куда шире и благороднее простой человеческой славы; в ней героизм сотен людей, в ней боевая дружба слаженного коллектива воинов.

Боец, который не любит, не знает своего полка, — плохой боец, ему не дороги ни честь полка, ни его слава. Комиссар, который не воспитывает в бойцах этой любви, — плохой комиссар, он дает ржаветь в ножнах грозному оружию.

Вот они пришли, дни боев, подвигов, славы. Каждый день, каждый бой упрочивает старые традиции, рождает новые. Каждый грядущий день сулит нам новую славу.

Когда-нибудь на тех местах, где мы сейчас деремся, будут выситься памятники и синеть курганы. Историки бережно соберут реликвии. Они найдут и твою потрепанную карту, товарищ, и твой залитый кровью партийный билет, мой покойный друг, и скупые журналы боевых действий, и эти беглые заметки, написанные в паузе между боями.

1942 г.. февраль

P. S. Когда эта статья была напечатана, я получил письмо. Оно было адресовано не мне, а капитану Лаврентьеву. Вот оно:

«Здравствуй, дорогой товарищ Лаврентьев!

Дорогой, да, дорогой, потому что, прочитав статью «Возвращение чести», вспомнил я все, что было так недавно.

В маленьком холодном домике, в селе, на ловом берегу р. Самары за столом (если можно скамью назвать столом) сидел военный следователь, а у стены, на соломе, опустив голову, — подсудимый.

— Признаете ли себя виновным? — спросил следователь.

— Да, — глубоко вздохнув, ответил обвиняемый. — Я виновен.

Чернила замерзли, и следователь долго грел чернильницу в руках. Перо со скрипом вывело на бумаге грустные слова признания, и скрип этот больно царапнул по нервам и подсудимого и следователя.

Обвиняемым был ты, товарищ Лаврентьев, следователем — я.

И вот прошло несколько месяцев, и я читаю, что тебе вернули честь, сняли судимость, представили к награде. Я рад за тебя. Я обнимаю тебя и целую, как брата.

Сейчас я работаю прокурором танковой части, маленько ранен, но в госпиталь не иду. Сейчас, когда пишу я тебе эти строки, танки наши готовятся к бою. Полковник уже оделся. На боевые машины сел десант.