Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908 - [244]

Резко восстал против аскетизма Б. Г. Столпнер: объявил себя Аароном при новом Моисее – Розанове и, всецело приняв его основные положения, в т. ч. причисление аскетизма к убийству, воспевал Возрождение как возврат к античному миру. Прот. Сергий Соллертинский метко определил гуманизм Розанова как «простое и грубое язычество», возражение же его отнёс к буддизму, а не к христианству, признающему мирскую жизнь, но требующему её одухотворения, невозможного без устранения страстей – препятствия общению с Богом. О. Е. Мандельштам, ещё раз критикуя соловьёвское понимание стыда, уверял, что в это чувство нельзя вкладывать морального содержания, то же говорил и о долге…

Описавшие дискуссию сходились в оценке её итогов. По мнению Хижняковой-Черносвитовой, никто из выступавших не развил своего цельного взгляда на аскетизм, кроме Свенцицкого и Розанова: первый «в философском отношении обнаружил себя верным последователем В. Соловьёва, а практически <…> религиозным максималистом, идущим напролом и без оглядки»; второй «показал, что никакой философией, в смысле систематического воззрения, он в настоящее время не обладает, он поэт земных идеалов» (МЕ. 1908. № 13. С. 53–59). «Доклад г. Розанова оставил впечатление чего-то сумбурного, гаерского, чему место только на страницах “Руси” [см. прим. 686], но никак не в собраниях общества, принявшего громкое название философского» (К. И ныне анитихристы мнози… // Колокол. 1908. 15 марта. № 624. С. 3). «В выступлении В. А. Тернавцева, завершившемся горячей апологией союза церкви с государством, не столько говорилось об аскетизме, сколько обнаруживались неприязненные чувства к Свенцицкому» (Слово. 1908. 14 марта. № 405. С. 4).

Д. И. Боголюбов, сравнивая ратоборцев, писал: «Статьи молодого автора не свободны от крайностей, но всегда свежи по трактуемым предметам; в них много смелости, литературной яркости, “досказанности”; однако все они определённо-христианского взгляда и характера; на всех лежит печать своеобразного религиозно-идеалистического и даже мистического одушевления. <…> В. В. Розанов – полная противоположность В. П. Свенцицкому, <…> язычник-натуралист по тону своего мировоззрения. <…> Свенцицкий очень горячо утверждает христианский аскетизм по его природе и значению для жизни; <…> усвояет [ему] огромное значение в прошлом и настоящем человеческой истории. <…> Современному [же] вменяет в обязанность новые подвиги, не субъективно-монашеского характера, а подвиги на пользу укрепления в жизни христианской общественности и социологии. <…> Особенно рекомендует христианское “подвижничество”, как метод, как способ достижения правды Божией на земле. <…> Умиляется даже подвигами православных аскетов древности… Этого достаточно было для того, чтобы нарушить эпикурейское “прекраснодушие” язычника В. В. Розанова. <…> Он не старается спокойно и беспристрастно обсудить всё значение аскетизма для людей; с какою-то предвзятостью берёт его в самом дурном смысле и полемизирует против него на удивление злобно. <…> Розановская религия – это эпикурейская грёза: тело сытое, распластавшись в холодке, переживает физиологически утончённый кейф, какого в натуре не бывает…» Но Боголюбов обвинил Свенцицкого в сведении аскетизма в прошлом только к самоспасанию и отвержению такового «в затворе по-новому» (ни того, ни другого в докладе не было), но призвал «ценить свою чистоту и святость перед Богом» (противно духу христианства); выход же из пустыни к людям предполагал «бесплодным», поскольку «для личного самоспасания человеку жизни мало», ведь это, мол, «область безграничная»…[149] И тут же пытался вразумить Свенцицкого, чуть не повторяя его: «Нужно не сводить содержание христианства к монашески-традиционной аскетике, а стараться христианством проникнуть все стороны жизни». Далее рецензент впал уже в крайние противоречия: хотя в воображении Свенцицкого «стоял не Христос, а только подходящий “литературный тип”», и аскетизм здесь «вообще не религиозный», но в целом доклад «является горячим призывом к расширению сферы религии – к перенесению влияния её на всю христианскую общественность»; такую «пропаганду за необходимость христианизации всей нашей жизни надобно признать явлением отрадным с религиозно-научной точки зрения и утешительным для христианского сердца», в т. ч. по «чисто апологетическим соображениям» (Боголюбов Д. Два способа решения «проблемы аскетизма» на религиозно-философских собраниях в СПбурге // Отдых христианина. 1908. № 11. С. 67–88).

Позиции сторон были чётко обозначены и весь ход дискуссии прозорливо предсказан ещё в 1904: «Часто всё в христианстве, что на самом деле обусловливается стремлением к истинно христианской жизни, <…> грубо осмеивается или решительно отвергается, как уродливое искажение христианской истины. <…> Учение православной Церкви о Христе Распятом и Страждущем, <…> характер христианства, требующий от человека распятия страстей и похотей своих, христианства, проникнутого духом сокрушения, подавления плотского начала чувственности, сокращения этого начала во имя духовных интересов, короче: аскетический дух христианства, смутил и новых язычников, ищущих в христианстве правды жизни, и сделался камнем преткновения и падения в деле их следования за Христом. <…> Что, в самом деле, заставляет этих обновителей христианства так усиленно навязывать христианству характер языческого культа плоти, как не слабость воли пред высотой нравственных требований христианства, воли расшатанной, расслабленной, не привыкшей руководиться каким-либо определённым принципом, а только увлечением минуты? <…> Вопрос о грехе ими совершенно обойдён и самого понятия о нём у них нет. <…> Не мы утверждаем, а всё христианство и те, которые уподобились Христу, говорят, что аскетизм, или подвижничество, неизбежен. <…> Как известного рода борьба и усиление во всех своих проявлениях в силу именно особенного, расстроенного состояния природы человека они являются неизбежным элементом, необходимой принадлежностью христианской нравственной жизни. Но самое подвижничество не есть совершенство, а только тот путь, по которому приходится идти человеку к духовному совершенству. <…> Но спросят: неужели всем быть монахами, да не почётнее ли человеку бороться со злом и грехом там, где он особенно силён: именно в жизни, на людях и в миру, а не бежать для этого в пустыню? <…> Очевидно, спрашивающий отождествляет аскетизм и монашество, две совершенно не тождественные вещи, и очевидно, он ещё не понимает вполне смысла христианской жизни» (