Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - [37]

Иван прижал к себе осторожно ее отяжелевшее тело.

— Гляди, я мальчонка жду… Станем работника растить. Пусть баской растет, все равно как ты.

Но, опять что-то вспомнив, она посмотрела на него потемневшим взглядом и боязливо заговорила:

— Иду, знашь, я даве к колодцу… Гляжу — Игнашка Лисягин идет, орехи щелкает… Ишь, бает, кака ты жирна стала… Отколь бог прибыль дал?.. Вот батюшки приедут, так покажут те, как в кедровнике с парнями спать… А я ему плюнула в харю: нету, мол, твоих делов, с кем я сплю, постылый!

— У, старостино отродье!.. Он этак-то и для меня указку ладит. Забыл, подлой, как ему бока зимой намял. Думат, тятька старшина, так ему палец в зубы суй для потехи.

— Уж и вязался он ко мне, Ванюшка! А сам-то слюнявой да рыжой-то. А тятька-то у него ябеда, да и он сам горазд… ой, я его испужалась…

— Да ну его! Чай, ты не одна, а со мной… А у меня ведь кулак-то доброй. Давай лучше парню имечко надумывать, — успокаивал ее Иван.

По соломе крыши глухо и лениво дохлестывал дождь. В широкие щели стены уже виднелось серое, встрепанное от мокрых туч, робкое голубеющее в просветах небо.

А по угорьям, перекатываясь из лога в лог, ехали на тряских подводах поп Ананий, дьячок да двое солдат из Бийской крепости.

Поп Ананий, грузный, чернобородый, шмыгал и подсвистывал большим сизым носом, толстым внизу, как груша. Волосатыми, пухлыми руками поддерживая жирное свое брюхо, поп охал, иногда крестился и согнутым крепким пальцем тыкал в спину возницу.

— Ну-ко, ну-ко, не вывали!.. У-ух!.. Святители… чуть язык не откусил!.. Гляди пуще, где дорога прямей. Ме-р-за-вец народ! Господи, прости мя грешного, не наказуй мя болестью… аще ни дня ни ча… Стой, чер-рт! Ку-да несешься?

Лошади круто вынесли из лога и поехали спокойнее. Поп же все еще бережно поддерживал ладонями брюхо, страдальчески морща мясистый нос.

— О-о… Езди-кась вот тут по душам человеческим, спасай их, аспидов и грубиянов, аки вепри и тигры… Обессилел я от сего мученья: ездишь-ездишь, яко обреченный, а тебя даже ни единая душа светлым оком не встречает… Сколь темен и беспросветен народ наш… Дай-ка, Дормидоша, хлебнуть.

Дьячок Дормидонт, поднимая острый, будто всегда вынюхивающий нос и осклабив бледные десны, подносил к поповскому обросшему бородищей рту дорожную флягу с анисовкой и тихонько чавкал при каждом глотке попа Анания. Потом хихикнул, поглаживая короткое горлышко пузатой фляги:

— И-хи-хи-и!.. Отец Ананий, чтой-то у меня к сердцу подступает… Сосет будто тоска… Очень уж ныне грязь большая, отец Ананий, так затуманило мне очеса… И аз, раб грешной, молю: да коснется влага сия опаленных уст моих… А… отец Ананий!..

И скорчил уморную рожу.

— Будь ты проклят! — весело прыснул поп и ткнул ему в оскаленные зубы флягу.

Позади же лениво переговаривались солдаты, толкаясь друг в дружку:

— Житье попам! Нальется сам и грехи тут же отпустит. Ишь, пьет, не подавится.

— Езди вот с им, с чертом носатым! Хоть бы глотнуть дал!

— Где тут даст? Вишь дьячонок и тот по-собачьи просит.

Подводы по ступицы хлюпали в черной грязи низины. Лошади мотали замызганными гривами. Визгливо потенькивали бубенцы.

В Орехово приехал поп Ананий поздно вечером и встал на ночлег у Лисягина. Поп захлебисто храпел на чистой холстине, услужливо наброшенной Лисягиным на свежее сено. Спал сладко Дормидонт, блаженно полуоткрыв рот. Спали в сенцах солдаты, почесываясь от невыживаемых из рубах и штанов упрямых армейских вшей.

А Лисягин Игнашка ходил по поселку и орал во все окна:

— Батюшко-о приехал!

Возле Мареевой избы приостановился, разодрал мокрогубый рот и, брызгая слюной, хохочуще забасил:

— Накатили поп-ы-ы со дьячками, со солдата-ми-и!.. Пошто-о гулялися? Пошто-о не венчалися-я-я? Сымайте рубахи и платите-е страхи-и-и!..

Игнашка не успел зайти за угол, как две цепких руки схватили его за плечи. Луна осветила бледное, подергивающееся лицо старой Мареихи.

— Ты… ты… што мелешь, озорной?

Он хохотнул ей в лицо:

— Да уж поп вот у нас дрыхнет! И солдатни двое прикатило.

И пошел Игнашка барабанить дальше палкой по стенам темных изб, баламутя душный избяной сон.

Мареиха же, не чуя ног, кинулась назад в избу.

Ксюта забилась в угол.

— О-о-о, господи-и… Мамынька… бумажины я боюся. Наложут, как на Паньку о прошлый год.

— И-и-и, не болтай зря! Тогда, значит, коровешку отдай. И-и, не бай зря, девка!

Из огромного враждебного мира накатила гроза и нависла над головой. Мареиха и Ксюта всю ночь не сомкнули глаз.

Утром дьячок Дормидонт обегал многие избы, собирая холсты.

— Разве ж возможно сие, чтоб богослуженье на голой земле и на голом чурбане производить? Устилать надобно — то богу угодно!

Ему отказывали, но он не уходил, хихикал, угрожал, зубоскалил. Бабы хмуро совали ему в потные руки трубки холста.

— Не принесешь ведь, выжига… Холст-от остан-ной тянете!

— Для бога-господа, тетушка! Спаси тя Христос! Яичек-то не запамятуй сготовить на послеисповедь да маслица… Дашь благословись.

От него отмахивались, как от поганой мухи:

— Готовишь уж хайло-то… Поди, поди!

Но Дормидонт хорошо знал алтайского заводского мужика в бесцерковиых селах, привык зубоскалить в ответ на неласковые окрики сельчан.