Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - [2]

Навсегда остался в памяти солнечный морозный день, кумачовые флаги, мягко развевающиеся на древках над толпой. На балконе театра только что под шумные рукоплескания закончил свою речь оратор. И вдруг невидимый голос пронзительно крикнул:

— Казаки-и!.. Казаки-и!

Все рассыпались, побежали в разные стороны. А по улице, выбивая морозную пыль, уже рыскали казаки, и нагайки их со свистом рассекали воздух, падая на застигнутых ими людей.

После этого дня на улицах наступила неприятная тишина, повсюду опять стояли у своих будок усатые городовые, ходьба по городу разрешалась только до известного часа. Слухи, один другого мрачнее, угнетали воображение и отупляли людей, как тяжелая болезнь.

Над жизнью каждого, особенно труженика-интеллигента, висело подозрение в «неблагонадежности», в «крамоле» и прочих грехах, которые влекли за собой самые неприятные последствия. Все со страхом произносили имя Столыпина и пресловутой «черной сотни», которая нагло врывалась в общественную и частную жизнь.

Мои родные и знакомые были честными тружениками, но людьми ограниченного мещанского кругозора, они видели действительность только в ее житейско-бытовом выражении; им было трудно жить, но ни причин, ни смысла событий они не понимали и не могли объяснить, «будет ли когда конец этому».

Но вскоре я узнала, что были люди, которые понимали все происходящее и могли правильно объяснить «что к чему», — на эти мысли натолкнул меня поразивший мое воображение случай, о котором я услышала от моей тетки, второстепенной оперной певицы. На концерте, где она участвовала, выступал «столичный артист», который читал с эстрады о какой-то «птице-буревестнике» и о том, что «скоро грянет буря». Столичному артисту долго аплодировали, а потом за кулисы пришел кто-то из полицейских чинов и объявил декламатору странный приказ: в двадцать четыре часа убраться из города Перми!

Усомнившись в этом случае, отец решил собственными глазами увидеть «опасные слова». И у знакомого букиниста, изумленного тем, что отец не знает, кому эти слова принадлежат, был куплен потрепанный томик Максима Горького.

Фамилия «Горький» удивила меня, и я робко спросила у взрослых, увлеченных разговором, почему он «Горький»?

Букинист с серьезной улыбкой ответил мне:

— Максим Горький — это потому, что о горькой жизни народа он пишет, — и всегда правду. Запомни это!

Некоторое время спустя у нас в семье произошел новый и еще сильнее взволновавший меня разговор о Максиме Горьком. К нам заехал из Сибири брат моей матери, старый моряк, бывший штурман дальнего плавания. Он всегда вторгался в нашу тесную квартирку громогласный, шумный, как отзвук морской бури, и всегда делился новыми, поразившими его, впечатлениями. В тот раз дядя явился к нам с какой-то книгой в сером переплете. Потрясая ею, он возбужденно говорил:

— Вот книга, вот здорово! «Город желтого дьявола» Максима Горького читали?.. В дорогу на вокзале купил и всем пассажирам в нашем вагоне читал!

И дядя начал цитировать залпом целые страницы, отрываясь лишь для того, чтобы воскликнуть:

— Ай да Максим, молодчина Максим!.. Как все верно описал!.. Бывал я в тех местах… Ну, все как есть!.. «Город желтого дьявола»… как названо… а?

Запомнился мне и спор дяди с отцом, который не соглашался с дядиными доводами, что «у Максима барометр показывает бурю», и считал, что «больше девятьсот пятый год не повторится».

Для нас, для подростков, в то время было много неясного, малопонятного, и, не получая ответа от окружающей нас среды, мы обращались к любимым писателям великой русской литературы.

Художественная литература значила для нашего поколения неизмеримо много. Она была той властной, вечно юной силой, которая помогала человеку поднимать, взламывать серую, как бы застывшую кору житейского. Она показывала нам богатства духовной жизни, открывала новые, более высокие стремления и мечты об иной, лучшей жизни.

Взрослея, мы все больше понимали и чувствовали, что мрачная действительность, окружающая нас, не может долго продолжаться, что должны быть какие-то перемены.

В нарастании этого чувства, в осмысливании происходящего, как и во всей духовной жизни нашего поколения, огромное значение имел Максим Горький, его творчество, его личность, мятежная романтика его жизни.

Казалось, что все герои Горького живые люди, что они действуют среди пестрых человеческих масс, вмешиваясь в их мысли, в поступки и влияя на них, как я это чувствовала на себе. Казалось, я встречала таких людей, как машинист Нил, Поля, конторщик Синцов, как молодые рабочие Греков и Рябцов. С детских лет знала я мудрых стариков, подобных рабочему Левшину с его неторопливой и метко разящей речью о несправедливостях и бедах «из-за копейки». Доводилось мне видеть и женщин, подобных горьковской Ниловне. Так же ясно были видны и наши губернские Скроботовы, Бардины, Маякины и их охранители — крупные и мелкие чины жандармерии и полицейщины…

Мы, любившие творчество Горького, непримиримо спорили с той частью гимназической молодежи, которая тянулась к «модным божкам» декадентского толка. По неписаному праву нашей убежденной любви мы называли себя «горьковистами» и находили поддержку в этом споре в лице некоторых наших гимназических учителей. Этих свободолюбивых людей, которые за свои передовые убеждения подвергались преследованиям, теперь, в вечерний час жизни, вспоминаешь добрым словом. Конечно, они отлично понимали, что спор среди юношества о творчестве Максима Горького и Леонида Андреева — первый наш идейный спор по конкретному поводу.