Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - [229]
Премьера состоялась в Либаве 30 сентября 1910. Местный критик А. Рижский был беспощаден: «Читая в газетах сообщения, что пьеса “Арнольд Реллинг” недели через две с П. Н. Орленевым в заглавной роли пойдёт в театре Суворина, что в Риге третьего дня эта же вещь не была поставлена потому, что, мол, г. Орленев, выступая в этой пьесе впервые, нашёл число бывших до тех пор репетиций недостаточным, можно было заинтересоваться этою новинкою. Кто знает П. Н. Орленева как артиста, тот и мысли не мог допустить, что это не будет серьёзным произведением, достойным стать соединительным звеном между “Строителем Сольнесом” и “Призраком” северного богатыря Ибсена. <…> Мне так и казалось, что публика вот-вот ждёт со сцены жгучей тоски по более счастливому будущему, развёртываемому автором пьесы, хотя бы при содействии Привидения, а вместо этого на сцене разыгралась мелодрама самого лёгкого пошиба, с невероятной завязкой и с ещё более невероятной развязкой. Для того, чтобы показать публике развратного пастора, обманывающего всех, кроме себя, лгущего на каждом шагу, в каждом случае, поддерживающего связи с десятью женщинами и в конце концов самым прозаическим образом вешающегося, право, не надо было держать публику в театре три часа: всё это можно было свободно проделать в каких-нибудь двадцать минут. <…> И тогда, да простят меня гг. Свенцицкий и Орленев, эту, с позволения сказать, “новинку” с большим успехом можно было бы демонстрировать в любом кинематографе» (Вестник Либавы. 1910. 1 октября).
О встрече с Орленевым и злоключениях с цензурой Свенцицкий писал: «В самом конце коридора есть дверь, за ней сидит драматический цензор. <…> Одной его подписи достаточно, чтобы самое великое произведение никогда не увидало света. И вот три дня я ходил к этому человеку. Я, видите ли, написал драму. <…> Нашёлся один замечательный русский актёр, который понял меня и решил показать в театре всё то, что я написал в книге. Я пришёл с ним в грязно-розовое здание, к человеку, от подписи которого зависит, будет ли жить или умрёт ваше произведение. И человек этот сказал: “Вы написали пьесу, где пастор, духовное лицо, делает ужасные вещи. Вы хотите чрез театр развращать народ. Я призван охранять духовные интересы народа и запрещаю пьесу”. Несколько дней я ходил к человеку, от которого мне надо было получить подпись. Наконец он подписал и разрешил пьесу играть на сцене, с условием, чтобы вместо “пастора” был просто проповедник, а в скобках было написано: “действие происходит в Норвегии”. Я шёл обрадованный и думал: “Неужели то, что я написал, в самом деле может развратить народ?” И неужели представитель государственной власти обезвредил мою книгу тем, что пастора заменил проповедником и написал в скобках, что действие происходит в Норвегии? Боже мой, как легко, оказывается, защитить народ от развращающего влияния театра! “Действие происходит в Норвегии” – и сразу злое стало добрым, вредное – полезным! Но Бог с ним! Спасибо ему…» (НЗ. 1910. № 2. С. 6–7). «На днях мне пришлось разговаривать об этом же вопросе с тем же лицом, и я вижу теперь, что понял слова его тогда совершенно неправильно. Мотивом запрещения было исключительно то обстоятельство, что в пьесе выставлено духовное лицо» (НЗ. 1910. № 9. С. 10).
За вторую постановку взялся Русский драматический театр Ф. А. Корша. Премьера спектакля «Арнольд Реллинг» в Москве состоялась 26 ноября 1910, режиссёром был Александр Леонидович Загаров (Фессинг; 1877–1941). Роли исполняли: Реллинг – Андрей Иванович Чарин (Галкин), Тора – М. Я. Свободина, Лия – Валентина Степановна Аренцвари, Молодая женщина – Головина, Терезита – Ю. Бахмачевская, Вильтон – В. Ф. Торский, Молодые люди – Полозов и Лесногорский, Гинг – Загаров (Театр. 1910. № 751. С. 16). Пьеса выдержала три представления (в т. ч. 29 ноября и 2 декабря) и была снята с репертуара (Театр и искусство. 1910. 12 декабря. № 50. С. 964). По мнению критики, виной тому был неудачный подбор актёров. Действительно, нужно недюжинное мастерство, чтобы выдержать сценический ритм, когда «каждая следующая фраза по деспотизму автора пьесы требует другой интонации, другой мимики» (А. Рижский).
«Играют пьесу у Корша очень посредственно. Г-н Чарин – очень старался играть, как играют в Художественном театре, и, видимо, подражал г. Качалову и во внешнем облике, и в приёмах, но оставался всё тот же г. Чарин, не без темперамента умеющий читать красиво написанные монологи. Очень слабую сценическую технику обнаружила г-жа Свободина. Были отдельные фразы хорошо и искренне произнесённые, пожалуй, даже удачная внешняя фигура, но всему этому мешала – общая невыдержанность тона» (Ал. См. Пастор-соблазнитель // Театр. 1910. 28–29 ноября. № 753. С. 7–8). «Исполнение <…> местами совершенно не соответствует основному тону пьесы. В конце второго акта, например, сильно драматический по положению момент вызвал благодаря одной из исполнительниц самый весёлый смех в зале» (Е. Ф. Театр и музыка // Русские ведомости. 1910. 27 ноября. № 274). «Чарин <…> так часто повторяет слова “детка моя”, что это нежное название, в конце концов, вызывает какое-то глухое раздражение. Я думаю, что г. Чарин просто чувствует пристрастие к этим словам, так как в какой пьесе он ни играл любовную сцену, это “детка моя” сейчас же будет налицо» (
