Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - [178]

– Мне гораздо лучше…

А вот и Лизанька… Маленькая, полная девочка с мягкими, пушистыми волосами… Тянется к ней худенькими, прозрачными ручками и говорит, говорит что-то на своём смешном детском языке…

– Милая… любимая моя девочка… опять ты со мной…

Коленька стоит в синей рубашечке рядом и говорит:

– Мамочка, это навсегда.

«Что навсегда?» – думает Ольга Николаевна. Но ей хорошо, и она отвечает:

– Навсегда, конечно, навсегда…

Теперь они с ней. Больше ей ничего не надо. Ольга Николаевна силится вспомнить, почему ей было раньше так плохо и где были её дети… но никак не может…

«Пусть, пусть… не всё ли равно… ведь теперь они со мной… навсегда…»

И вдруг делается так светло… так просторно… тихо…

Ольга Николаевна чувствует, как тёплая волна заливает ей грудь.

Где-то далеко чей-то странный голос глухо выкрикивает:

– Льду… льду… скорее…

Но она не вслушивается в этот крик.

Лизанька крепко, до боли, сжимает ей шею прозрачными ручками и шепчет над самым ухом:

– Мамочка… мамочка… милая…

Ольга Николаевна чувствует, как всё светлеет и в ней, и вокруг неё, и едва слышно, одними губами, она говорит:

– Как… хорошо…

Разговор с «чортом»

– Это прошу помнить в течение двух часов. А теперь к делу. Вы верующий?

– Да.

– Прекрасно. Такого именно мне и нужно! Впрочем, я знал, что вы мне так ответите: спросил для формальности. Все черти – формалисты… Только, пожалуйста, не думайте, что я пришёл спорить о вере. Или буду просить вас: дайте мне кусочек вашей веры! Дураки! Они приходят к вам и клянчат: «Помогите! Дайте кусочек вашего сердца, ваших лёгких и вашего мозга. Только один маленький кусочек – и мы будем счастливы!» Ни дать ни взять, как старые старухи «достают» кусочки святых мощей. Вы морщитесь? Извиняюсь! Словом сказать, ни о чём я вас просить не желаю. Нет-нет, я хочу, чтобы вы послушали меня – вот и всё!

– Но я вас слушаю. У нас только два часа времени.

– Совершенно верно. И я окончательно приступаю к делу.

Я окончил университет по физико-математическому факультету. После университета три года провёл в ссылке. Год жил за границей. Когда началась война, вернулся в Россию – по подложному виду. После амнистии два месяца пробыл на фронте. А теперь, извините, я дезертир…

– Каким образом! После трёх лет войны, в самый нужный момент вы делаетесь дезертиром… Не понимаю! – пожал я плечами. – И неужели вы думаете…

– А я не понимаю другого, – резко перебил он меня, – как это я ломал дурацкую комедию тридцать шесть лет. Мне тридцать шесть лет…

Теперь слушайте! Солдат осмелился сказать Керенскому: «Когда меня убьют, мне не нужна ни земля, ни воля». И все назвали его трусом. Даже «презренным трусом». Дурачьё! Ну-ка, объясните, какая прелесть в земле и воле – для человека, которого убьют?

«Слава», «торжественные похороны», «благодарность потомства»? Да, извините за выражение, на кой они ему нужны, когда его через месяц съедят в земле черви! Вера, простите меня, вздор. Выдумка-с! А ведь никто не скажет: неверие – трусость. Если же на всё смотреть по-научному – солдат, отказавшийся во имя сохранения жизни и от земли, и от воли, – совершенно прав!

* * *

Ко мне пришёл человек со странной просьбой:

– Уделите два часа времени на разговор с чортом? Только два часа. Выбросьте их в печку из вашей жизни.

Как узнал он мой адрес?

Сначала обозлился и ответил ему:

– Я никого не принимаю. Простите.

Отворил дверь и ждал, что непрошеный гость уйдёт.

Но он повторил настойчиво:

– Только два часа – и я уйду… Совсем…

И я почему-то понял, что нелепый разговор с этим нелепым человеком неизбежен.

– Войдите.

Мы сели друг против друга.

Всматриваюсь.

Худое, морщинистое, но не старое лицо. Жёлтый, больной цвет щёк. Глаза чёрные, впалые. Такие бывают во время приступов лихорадки. Волосы торчат вихрами. Одет небрежно, но чисто. Серый новый пиджак, мягкая белая рубашка с отложным воротником. Галстук тёмный, клетчатый, завязан бантом.

Сколько ему лет?

Тридцать. А может быть, сорок.

Он тоже рассматривает меня и неожиданно говорит:

– Я думал, вы старше.

Мой гость положительно не нравится мне. Настойчивая бесцеремонность раздражает, и, едва сдерживаясь, чтобы не быть грубым, я говорю:

– В вашем распоряжении два часа – не будем терять зря времени.

– Да-да, – заторопился он, – но первым долгом позвольте ещё раз представиться: я «чорт». Не в переносном, знаете ли, а в самом буквальном смысле этого подлого слова. Не метафора какая-нибудь. А чорт подлинный, настоящий и, так сказать, неотменяемый.

«Сумасшедший, – подумал я, – или просто надоедливый болтун».

Чорт продолжал:

– Мы умрём, сгниём, вырастет лопух – и всё! Мой гроб, удобряющий землю, чем лучше зелёной травы, которая вырастет на этом удобрении? Так зачем же я должен ценою своей жизни добывать какому-то неведомому Петру Ивановичу, который будет жить через пятьдесят лет, – и волю, и землю? И он лопух, и я лопух. И все мы не более как удобрение. Значит, прежде всего надо сохранять жизнь, пока она во мне есть. А всё остальное ерунда, не так ли?

– Да, вы совершенно правы: если человек только навоз – рассуждение ваше вполне логично.

– Вот именно! Но вот ещё штука! Если я простое собрание атомов, как стол, вода, земля, дерево, – тогда всё идёт по законам природы. Не жизнь, а геометрия с физикой. Воевал? Да, воевал, так атомы сложились. Теперь дезертир – тоже атомы сложились. Они посадят меня в тюрьму – так атомы сложились. Да будь они прокляты, эти «атомы»!..