Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое - [208]

— Так точно, вашбродь. Голову раскроило. На месте скончались, без слова.

Матросы работали у вельбота молча и сосредоточенно. Не было слышно обычной переброски словами. Глеб справился с мучительной внезапной тяжестью и взбежал на мостик. У левого обвеса стояли сигнальщики, тесно сгрудившись, обступив Вонсовича. Штурман был бледен, у него отвисла губа, и, больше чем когда-либо, он походил на сеттера.

Двое матросов с голиками и ветошками мыли палубу у нактоуза, и Глеб, взглянув, увидел в ведре мутную, ярко-розовую воду. Его затошнило, и воротник кителя прилип к шее от внезапного пота. Он повернулся к сигнальщикам.

— Мы, значит, ваше высокоблагородие, стояли вот тут, значит, — сигнальщик испуганным жестом обвел вокруг себя, — он, значит, в море идет, еле его видать сквозь туман. Потом как блескануло на нем… р-раз, значит… и весь залп вон там слева, ваше высокоблагородие, об воду… Ну и выбросило!.. Сажен на пятнадцать кверху вода встала, как свечками, значит. А их высокоблагородие засмеялись еще и говорят: «Поздравляю, ребята, дождались, праздничка». А он тут снова как дернет по городу! От госпиталя так кирпичи и фукнули в небо… И наши, главное дело, молчат, просто злость берет… Что ж, думаем, значит, так он и будет садить, а мы в рот воды набрамши? Но тут в самую минуту с «Георгия» из башни и по ему дунули… Я гляжу — здоровый недолет, значит. Их высокоблагородие тоже увидели и говорят: «Надо показать „Георгию“ недолет, может, им за берегом не видно». Костюк это вмиг на шкаф и семафорит «Георгию». И только позывные, значит, успел дать, а тут совсем рядом об воду… И опять, значит, фонтан и прямо на мостик. Как вдарило водой — прямо молотом по башке. Я, ваше высокоблагородие, спиной об рубку как треснулся — Москву увидел! И всех поразметало — кого, значит, куда. Очухался я, тут вода журчит, ребята с карачек подымаются…

«Это тогда, когда я в башне услышал, как вода плеснула», — с холодком подумал Глеб, жадно прислушиваясь.

— Все, значит, встали, ваше высокоблагородие, оглядевшись — господин мичман под нактоузом лежат, руки раскинумши и ничком. Сперва думали — зашиблись об нактоуз. Подбегли, а у их высокоблагородия из-под головы кровь хлещет… Перевернули, значит, на спину, скричали санитаров, глядим, у их высокоблагородия заместо лица одна каша… Что-то они еще сказать хотели, какое-то слово, но только, значит, в горле у них одно бульканье зашлось, вытянулись, дрогнули и кончились.

— Вот, сын человеческий. Судьба, — сказал штурман растерянным, коровьим каким-то голосом Глебу. — И боя еще не было, а готов человек.

— Какой ужас, — трудно выжал из себя слова Глеб. — Ведь подумайте, вечером я видел его на Екатерининской. Он ехал… ехал с женщиной… — Глеб говорил все медленней, горло сжимало. — У него были такие счастливые глаза… Он смеялся, Викентий Игнатьевич… Смеялся…

Мутная пелена поплыла перед глазами, как медленно волочащийся пороховой дым. Глеб удивился. Поднял руку и, коснувшись лица, с удивлением понял, что это слезы мешают видеть. Он отвернулся. Офицеру неприлично реветь перед матросами, но это было сильнее его, это были обыкновенные мальчишеские неудержимые слезы, которые вскипали в детстве и лились без конца от обиды или боли. И остановить их было нельзя.

«Уступите очередь… За сколько?.. Даю пять… Свинство, хотите семь?» — вспомнил Глеб последний разговор за обедом, просиявшее улыбкой детское лицо Горловского с дымным пушком стриженых юношеских усиков. Так это было еще близко, так резко выплыло из тайника памяти, что Глеб склонился на поручни и, уже не сдерживаясь, затрясся всем телом в плаче.

— Бросьте!.. Брось, сын человеческий… Все там будем по очереди. Есмы говядина, погонами украшенная. Привыкайте, мальчик.

— Ваше высокоблагородие! Глядите… глядите! — неистово вскрикнул один из сигнальщиков, перегибаясь через поручни.

Глеб выпрямился. Слезы еще дрожали на ресницах, он по-детски смахнул их тыльной стороной кисти.

В ворота рейда медленно вползал с моря миноносец. Корма его была высоко приподнята, полубак осел в воду почти до палубы. Вся носовая часть до мостика дымилась, тугими струями хлестали там шланги, душа огонь.

Из рубки вышел каперанг Коварский. Сигнальщики расступились, пропуская его к обвесу. Молчали.

— «Пущин», — сказал наконец Коварский. — Очевидно, нарвался на «Гебена» в море.

Миноносец подходил ближе. Уже виден был весь опустившийся полубак с рваной дырой в палубе, под носовым орудием. Листы стали торчали развороченной розеткой, палуба выпучилась. На мостике дыбились остатки расщепленной обшивки штурманской будки.

Мучительно тихо скользя по воде, «Лейтенант Пущин» проходил вдоль борта «Сорока мучеников». На изуродованном мостике тесно жались офицеры.

Коварский прижал ладони рупором ко рту:

— Андрей Николаевич, с боевым крещением!.. Что у вас?

— Атаковали… С четвертого залпа — накрытие, подлец. Один — в командный кубрик, второй дал в рубку, — донеслось в ответ.

— С людьми как?

— Семь убитых, одиннадцать раненых.

Кто-то тихо и испуганно охнул рядом с Глебом. За надстройками и трубами миноносца открылась его кормовая часть. На палубе у кормового флага неподвижно лежало что-то, смутно угадываемое по очертаниям, накрытое брезентом. В нескольких местах по брезенту проступали темные пятна, как ржавчина. Часовой у флага, наклонив голову, неотрывно смотрел на брезент, и винтовка в его руках не стояла, как всегда, отвесным стеблем, а склонилась, шатаясь, набок.