Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы - [29]

— Нет… Не купить. А вот ищу, кто б меня на лов взял.

— Зачем?

— Посмотреть хочу, как ловят.

Перегнулся — и шлеп по руке шершавой акульей кожей ладони.

— Есть, капитан! Ходи завтра после солнца. Спроси Афанасия. Мы с Колей повезем, все покажем!

И ночью, на веслах, в черную сутемь. Гулял по морю крепкий, гудящий бриз.

Ловить ночью по случаю осадного положения в сущности воспрещалось, но на нарушение этого правила смотрели сквозь пальцы. Нельзя было лишить рыбаков заработка.

Предупреждали только не ходить от берега дальше пяти верст.

За этой линией можно было нарваться, без предупреждении, на пушки дежурных контрминоносцев.

За береговой батареей поставили парус.

И сразу закипела, забурлила у носа вода. Накренило. Люблю на крене лечь на подветренный борт. У самых зрачков с чертовой быстротой летит шипящая слюда, и брызги летят в глаза.

Голова кружится, кружится… Вот-вот вылетишь.

— Чего лежишь, капитан? В море пошел — работать надо. Помогай Коле перемет сажать.

А Коля Афанасиев племянник был.

Смоленый, сколоченный из круглых мускульных бугров.

— Учись, учись!

И стал я помогать Коле, неумело и неловко.

……………………………………

Вернулись мы к рассвету, до краев полные рыбой.

— Приходи, капитан! Работать можешь. Твоя рука счастливая, — сказал Афанасий на прощание.

С того дня почти каждой ночью уходил я на черном пузатом баркасе в море.

А звался баркас «Аретэ», что по-гречески значит «добродетель».

Подружился с Колей крепко. Было нам поровну лет, а море сближает.

Разрывает земля, вражит земля людей, а море вяжет прочно и крепко.

И спросил меня однажды Коля, когда мотали мы крючья перемета:

— Чего, Боря, скучный?

На море нет отчеств и чинов. Вольное море! Не любит поклонов, и у моря каждый сам себе отец и сам себе царь.

Звал меня Коля по имени, запросто, как все рыбаки.

— Разве скучный? Почему думаешь?

— Не думаю — вижу! Глаз морской острый, скуку в человеке видит.

— Да нет же, Коля. Просто так!

Цок языком Коля.

— Знаю чего! Любовь надо.

— Ну, придумал!.. Любить-то здесь некого.

— Зачем некого? Красивые женщины есть. Петербургские. Ты молодой, красивый!

— Надоели мне, Коля, петербургские женщины.

— Караимки красивые есть. Богатые! Бабаджан девушка. Тотеш, Бобович. Приданого двести тысяч.

Смешной Коля! Двести тысяч. А я не хочу.

— Не нужно мне твоих двести тысяч. Бери себе!

— Я бы взял. Баркасов настроил, шхуну купил. Война кончится — товар в Трапезонд возить, обратно. Контрабанда немножко. Только за меня не пойдет. Я — простой рыбак.

Зло бугрятся Колины мускулы, и на щеке желвак вскочил.

— Иди на войну — прапорщиком сделаешься, тогда пойдет!

— Не хочу на войну! Мы, греки, мирные. Кровь видеть не надо.

Выбросил Коля последнюю бухту перемета за борт. Играет месяц голубоватыми бликами в Колиных зрачках, и грустные зрачки стали у Коли.

Тяжелая жирная зыбь шумела, и переползал голубоватым удавом прожектор с миноносца по синему горизонту.

6

Было это уже на равноапостольного князя Владимира, когда поспевают в садах большие черные вишни, горьковатой пахучей сладостью расплывающиеся во рту.

За два дня, возвращаясь с лова, напоролись мы против маяка на торчавшую сваю и проломили дно у третьего шпангоута.

«Аретэ» лежал перевернутый на песке, и Коля смолил свежую латку.

А я, расстегнув френч, болтал от скуки ногами в горячей воде, брызги которой мгновенно сохли на сапогах.

Сзади шурхнул песок, но я не оглянулся.

— Колька, божий жук! Здравствуй! Как живешь?

Коля поднял голову от жестянки со смолой и радостно закивал.

— Марина! Здравствуй, здравствуй! Что давно не видно?

— К тетке на побывку в Чаплинку ездила. Соскучилась — вернулась!

Повернул я отяжелевшую золотым зноем голову.

Узкие босые ступни в песке, полосатое ситцевое платьице, туго обтянувшее высокую талию… Протягивает руку Коле.

— Как Афанасий? Много наловил за месяц?

— Ничего, наловили. С нами друг ездит… Боря. Рука легкая.

— Кто ж этот друг-то новый?

— А вот на камушке сидит. Знакома будешь!

В упор по мне сбежали серые глаза с черным ободком у райков, от головы к кончикам сапог. Показалось мне, что задержались на минутку на зубчатых крылышках корнетских погон, и губы дернулись злой усмешкой.

— Знакомься, Марина! Большой друг, Боря! Свой человек!

Нехотя коснулась моей ладони ее сухая враждебная ладонь. Даже не взглянула на меня вторично.

— Ну, Колька… некогда мне тары-бары разводить! Приходи вечером!

— Хорошо, приду!

Повернулась и побежала к набережной, словно взлетая над колеблющимся в солнечной дрожи песком.

— Кто такая, Коля?

— Маринка!.. Наша, рыбацкая!

Как ваша?

— Отец у нее рыбак был. Старшина у нас. Татары его зарезали пьяного. Теперь она сиротой живет. Мы ей все помогаем. Отец хороший был. И она тоже!

— Мгм…

Внимательно в мои глаза уперлись черные Колины маслины.

— Надоели, Боря, богатые женщины? Люби нашу, вольную!

— Отстань!

Вспыхнули маслины обидой.

— Брезгуешь?

Вскочил я с камня.

— Коля! Ты дурак! Я тебе ничем повода не подал к таким словам. Если еще что-нибудь подобное скажешь — мы с тобой не друзья!

Погас Коля.

— Не сердись!.. Показалось… Ну, надо домой. Завтра можно на лов.

Пошел я к трамваю. По дороге пытался вспомнить лицо девушки. Но не смог.