Собрание сочинений - [196]

Мне бы хотелось начать с нескольких довольно нескупых слов о двух цитатах, открывающих текст. «Своим присутствием действующие лица…» — из Кафки. Вторая — «Чтобы представить это в образах, предположим некую опечатку…» — из Кьеркегора (и тут я могу только потирать неприятно руки при мысли о том, что этот конкретный отрывок из Кьеркегора может застать некоторых экзистенциалистов и несколько чрезмерно публикуемых французских бонз с их… ну, в общем, несколько врасплох).[297] На самом деле, я не сильно верю, что человеку потребна весомейшая причина цитировать работы авторов, которых он любит, но всегда приятственно, уверяю вас, такую причину иметь. В данном случае мне кажется, что два эти абзаца, особенно сопоставленные, изумительно представляют, в некотором смысле, лучшее не только в Кафке и Кьеркегоре, но и во всех четырех покойниках, четырех Больных разной степени печальной известности, либо неприспособленных холостяков (из четверки этой лишь Ван Гогу можно позволить не выступать на этих страницах в яркой эпизодической роли), к коим я чаще всего прибегаю — время от времени в реальной нужде, — когда мне хочется получить любую совершенно достоверную информацию о современных художественных процессах. В общем и целом, я воспроизвел два эти абзаца, дабы попытаться очень явно намекнуть на то, как, по-моему, отношусь ко всей этой массе данных, которые надеюсь собрать здесь, — а такого в некоторых кругах — в чем мне совершенно не стыдно признаться, — сколь откровенно бы автор ни высказывался, мало не бывает, да и рано не бывает никогда. Отчасти, однако, мне было бы пользительно думать — мечтать, — что эти две короткие цитаты могут вполне постижимо служить неким точечным подспорьем сравнительно новой породе литературных критиков — тому множеству работников (вы, полагаю, могли бы сказать — солдат), что засиживаются допоздна в наших оживленных клиниках неофрейдистских литературы и гуманитарных наук, при том, что надежды оных критиков на признание убывают на глазах. Особенно, пожалуй, все еще очень юные школяры и клиницисты из тех, что позеленее, кто сами подспудно пышут добрым душевным здравием, сами (неоспоримо, как мне кажется) свободны от какого бы то ни было внутреннего болезненного attrait[298] к прекрасному и надеются когда-нибудь найти свою специализацию в эстетической патологии. (Надо признаться, это тема, к которой я бесчувствен с одиннадцати лет, когда наблюдал, как художника и Больного, которого я любил больше всех в жизни, тогда еще в коротких штанишках, шесть часов и сорок пять минут изучала почтенная группа профессиональных фрейдистов. По моему не вполне надежному мнению, они разве что не взяли у него соскоб мозга, и много лет я оставался убежден, что до такого они не дошли только ввиду исключительно позднего часа — около 2-х ночи. Бесчувственно я и намерен здесь говорить. Неучтиво — отнюдь. Хотя я способен понять, что линейка — или доска — здесь очень тонка, я бы попробовал идти по ней еще с минуту; готов я или нет, но я немало лет ждал возможности собрать и вывалить эти сантименты.) О необычайном, сенсационно одаренном художнике — и я имею в виду здесь исключительно живописцев, поэтов и всю Dichter,[299] — разумеется, там и сям ходит масса слухов. Один такой — меня он несравненно более воодушевляет, нежели прочие, — сводится к тому, что художник никогда, и даже в допсихоаналитическом средневековье, особо глубоко не почитал своих профессиональных критиков и вообще обычно, основываясь на своем, в целом испорченном мнении об обществе, валил их в одну кучу с echt[300] издателями, торговцами искусством и прочими, быть может, процветающими подпевалами гуманитарных наук, кои — как он, по чужим отзывам, едва снисходил до признания, — предпочли бы иную работу, возможно, почище, достанься им таковая. Мне кажется, о примечательно-плодовитом-однако-хвором поэте или художнике чаще всего, во всяком же случае — нынче, можно услышать, что он непременно — некий титанический, но, без сомнения, «классический» невротик, аберрант, который лишь время от времени и никогда не глубоко желает от своей аберрации отказаться; либо, если по-английски, Больной, который частенько, хоть сам по-детски это отрицает, страшно орет от боли, словно бы искреннее некуда отступается как от своего искусства, так и от своей души, дабы пережить то, что у других полагается здравием, и тем не менее (как гласит слух далее) когда взламывают его антисанитарную на вид келью, и кто-нибудь — нередко тот, кто его поистине любит, — со страстью в голосе спрашивает, где болит, он либо все отрицает, либо, по всей видимости, неспособен длительно разговаривать о боли в конструктивном клиническом смысле, а наутро, когда и великие поэты и художники, как принято считать, становятся чуть бодрее обычного, в нем, судя по всему, просыпается еще более извращенная решимость не мешать болезни идти своим чередом, словно бы он вспоминает при свете нового, предположительно рабочего дня, что все люди, включая здоровых, в конце концов умирают, причем как правило — весьма неохотно, а вот