Собрание сочинений - [13]

В общем, в коридоре там сплошь линолеум и всяко-разно, поэтому слышно его было, нафиг, до самой комнаты. Я даже не помню, где сидел, когда он зашел, — возле окна, у себя в кресле или у него. Честно не помню.

Он заходит и давай гундеть, какая на улице холодрыга. Потом говорит:

— А где, нахер, все? Тут, нафиг, как в морге.

Я даже отвечать ему не стал. Если он такой, нафиг, дурила и не соображает, что раз у нас суббота и вечер, все либо шляются где-то, либо дрыхнут, либо домой на выходные отвалили, — чего ради мне морочиться и его просвещать? Он стал раздеваться. Ни одного, нафиг, слова про Джейн не сказал. Ни единого. Я тоже. Только смотрю на него. Он мне хоть спасибо сказал за пидж. Определил его на вешалку и сунул в шкаф.

А потом, когда галстук развязывал, спрашивает, написал ли я ему это, нафиг, сочинение. Я говорю: у тебя на кровати, нафиг. Он пошел и стал читать, пока рубашку расстегивал. Стоит, читает и себя вроде как по голой груди и животу поглаживает, а рожа при этом дурацкая. Он себя вечно по груди и животу гладит. Прямо сохнет по себе.

И тут вдруг мне говорит:

— Холден, язви тебя. Это же, нафиг, про бейсбольную перчатку.

— И чего? — говорю я. Холодно так говорю, как не знаю что.

— В смысле — и чего? Я ж тебе сказал, надо про комнату, нафиг, про дом или еще как-то.

— Ты сказал, что надо наглядно. Какая, нафиг, разница, если про бейсбольную перчатку?

— Пошел ты к черту. — Он разозлился, как не знаю что. По — честному рассвирепел. — Ты вообще все через жопу делаешь. — Посмотрел на меня: — И чего удивляться, если ты тут, нафиг, провалился, — говорит. — Ты же, нафиг, ни шиша не делаешь, как надо. Без балды. Ни шиша, нафиг.

— Ладно, тогда давай его сюда, — говорю. Встал и выдернул сочинение прямо, нафиг, у него из руки. И порвал.

— Ты это на хера? — спрашивает он.

Я ему даже не ответил. Только клочки в мусорку выкинул. Потом лег на свою кровать, и мы с ним долго ничего не говорили. Он весь разделся, до трусов, а я лежал — а потом закурил. В общаге курить нельзя, но если ночью, когда все дрыхнут, или нет никого и никто дым не нашмыгает, то можно. Кроме того, мне хотелось позлить Стрэдлейтера. Его с тормозов просто сносит, если правила нарушаешь. Он-то в общаге никогда не курил. Только я.

И он по-прежнему ни одного слова про Джейн не сказал. Поэтому я в конце концов говорю:

— Ты, нафиг, что-то поздновато вернулся, если она только до полдесятого отпрашивалась. Это она, выходит, из-за тебя опоздала?

Он сидел у себя на кровати как раз, стриг, нафиг, ногти на ногах, когда я у него это спросил.

— На пару минут, — говорит. — Кому вообще в голову придет в субботу отпрашиваться только до полдесятого?

Ёксель-моксель, как же я его ненавидел.

— В Нью-Йорк смотались? — спрашиваю.

— Чокнулся? Как тут, нахер, смотаешься в Нью-Йорк, если она до полдесятого отпросилась?

— Да, туго.

Он на меня пялится.

— Слышь, — говорит, — если ты в комнате курить будешь, может, в тубзо пойдешь это делать? Может, ты, нахер, отсюда и сваливаешь, а мне придется до выпуска тут зависнуть.

Пошел он. По-честному. И я курил себе дальше, как ненормальный. Только на бок вроде как повернулся, чтобы смотреть, как он ногти себе, нафиг, стрижет. Что надо школа. Куда ни глянешь — кто-нибудь или ногти стрижет, или прыщи давит, или еще как-то.

— Ты ей привет передал? — спрашиваю.

— Ну.

Хрен там, гад.

— Чего сказала? — говорю. — Ты спросил, она по-прежнему дамок в задней линии держит?

— Нет, не спросил. Ты чего, нахер, думаешь, мы весь вечер чего — в шашки играли, язви тебя?

Я ему и отвечать не стал. Как же я его ненавидел.

— Так если в Нью-Йорк не летали, куда вы с ней тогда ходили? — спрашиваю я чуть погодя. Я едва сдерживался, чтоб голос на всю комнату не трясся. Ух как меня колотило. У меня так и было предчувствие, что у них там что-то не то стряслось.

Тут он ногти свои, нафиг, достриг. Встал в одних трусах, нафиг, и давай, нафиг, дурачиться. Подошел к моей кровати, нагнулся и ну меня в плечо дурогонски так фигачить.

— Кончай, — говорю. — Вы где с ней были, если в Нью — Йорк не ездили?

— Нигде. Сидели в машине просто, нафиг. — И долбанул еще разок, дурогон.

— Харэ, — говорю. — В чьей машине?

— Эда Бэнки.

Эд Бэнки в Пеней баскетболистов тренировал. Этот Стрэдлейтер у него в любимчиках, потому что в команде центровой, и Эд Бэнки, если надо, всегда ему давал машину. Учащимся вообще-то не разрешается брать у преподов машины, но все эти гады спортивные вместе кучкуются. Во всех школах, куда я ходил, спортивные гады — одна шайка-лейка.

А Стрэдлейтер мне все так же в плечо метил. У него в кулаке зубная щетка была, и он ее сунул в рот.

— И чего делали? — спрашиваю. — Оприходовал ты ее в машине Эда Бэнки? — А голос у меня дрожит — аж жуть.

— Ай-я-яй, как некрасиво. Ну-ка давай я тебе рот с мылом вымою.

— Да или нет?

— Это секрет фирмы, старичок.

Чего дальше было, я не сильно помню. Я только с кровати встал, с понтом, в тубзо или как-то, а потом попробовал Стрэдлейтеру заехать со всей дури — прямо в эту его щетку, чтоб она ему, нафиг, всю глотку раскроила. Только промазал. Недобил. Попал ему в висок там или куда-то. Может, и больно, а все равно не как мне хотелось. Может, и больнее было бы, но я вмазал ему правой, а она у меня нормально не сжимается. Из-за травмы этой, я вам говорил.