Собрание сочинений - [35]

Так берегись холодных чувств,

не то, смотри, застынешь.

И люди все, и все дома,

где есть тепло покуда,

произнесут: пришла зима.

Но не поймут откуда.

ноябрь 1962

Сонет

Г. П.

Мы снова проживаем у залива,

и проплывают облака над нами,

и современный тарахтит Везувий,

и оседает пыль по переулкам,

и стекла переулков дребезжат.

Когда-нибудь и нас засыпет пепел.

Так я хотел бы в этот бедный час

приехать на окраину в трамвае,

войти в твой дом,

и если через сотни лет

придет отряд раскапывать наш город,

то я хотел бы, чтоб меня нашли

оставшимся навек в твоих объятьях,

засыпанного новою золой.

ноябрь 1962

* * *

Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.

Древесные угли чуть-чуть искрились.

Но мысли о зиме, о всей зиме,

каким-то странным образом роились.

Какой печалью нужно обладать,

чтоб вместо парка, что за три квартала,

пейзаж неясный долго вспоминать,

но знать, что больше нет его; не стало.

Да, понимать, что все пришло к концу

тому назад едва ль не за два века, -

но мыслями блуждать в ночном лесу

и все не слышать стука дровосека.

Стоят стволы, стоят кусты в ночи.

Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.

Луна горит, как весь огонь в печи,

и жжет стволы. Но только нет в ней шума.

ноябрь 1962

***

А. А. А.

1

Когда подойдет к изголовью

смотритель приспущенных век,

я вспомню запачканный кровью,

укатанный лыжами снег,

платформу в снегу под часами,

вагоны – зеленым пятном

и длинные финские сани

в сугробах под Вашим окном,

заборы, кустарники, стены

и оспинки гипсовых ваз,

и сосны – для Вас уже тени,

недолго деревья для нас. [24]

2 (явление стиха)

Не жаждал являться до срока,

он медленно шел по земле,

он просто пришел издалека

и молча лежит на столе.

Потом он звучит безучастно

и тает потом в лесу.

И вот, как тропинка с участка,

выводит меня в темноту.

1962

Загадка ангелу

М. Б.

Мир одеял разрушен сном.

Но в чьем-то напряженном взоре

маячит в сумраке ночном

окном разрезанное море. [25]

Две лодки обнажают дно,

смыкаясь в этом с парой туфель.

Вздымающееся полотно

и волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рука

сползает по столбам отвесным,

вторгаясь в эти облака

своим косноязычным жестом.

О камень порванный чулок,

изогнутый впотьмах, как лебедь,

раструбом смотрит в потолок,

как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,

при помощи неясной мысли,

здесь как-то так разделены,

что сети в темноте повисли

пустыми в этой глубине,

но все же ожидают всплытья

от пущенной сквозь крест в окне,

связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,

маячат неподвижно лодки.

Лишь крест вращается в окне

подобием простой лебедки.

К поверхности из двух пустот

два невода ползут отвесно,

надеясь: крест перенесет

и опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,

что кажется окну пустому:

надежда на большой улов

сильней, чем неподвижность дома.

И вот уж в темноте ночной

окну с его сияньем лунным

две грядки кажутся волной,

а куст перед крыльцом – буруном.

Но дом недвижен, и забор

во тьму ныряет поплавками,

и воткнутый в крыльцо топор

один следит за топляками.

Часы стрекочут. Вдалеке

ворчаньем заглушает катер,

как давит устрицы в песке

ногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.

Лишь веки, издавая шорох,

во мраке защищают их

собою наподобье створок.

Как долго эту боль топить,

захлестывать моторной речью,

чтоб дать ей оспой проступить

на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль. [26]

И ветер шелестит в попытке

жасминовую снять вуаль

с открытого лица калитки.

Сеть выбрана, в кустах удод

свистком предупреждает кражу;

и молча замирает тот,

кто бродит в темноте по пляжу.

1962

* * *

Затем, чтоб пустым разговорцем

развеять тоску и беду,

я странную жизнь стихотворца

прекрасно на свете веду.

Затем, чтоб за криком прощальным

лицо возникало в окне,

чтоб думать с улыбкой печальной,

что выпадет, может быть, мне,

как в самом начале земного

движенья – с мечтой о творце -

такое же ясное слово

поставить в недальнем конце.

1962

* * *

А. А. Ахматовой

За церквами, садами, театрами,

за кустами в холодных дворах,

в темноте за дверями парадными,

за бездомными в этих дворах.

За пустыми ночными кварталами,

за дворцами над светлой Невой,

за подъездами их, за подвалами,

за шумящей над ними листвой.

За бульварами с тусклыми урнами,

за балконами, полными сна,

за кирпичными красными тюрьмами,

где больных будоражит весна,

за вокзальными страшными люстрами,

что толкаются, тени гоня,

за тремя запоздалыми чувствами

Вы живете теперь от меня.

За любовью, за долгом, за мужеством,

или больше – за Вашим лицом,

за рекой, осененной замужеством,

за таким одиноким пловцом.

За своим Ленинградом, за дальними

островами, в мелькнувшем раю,

за своими страданьями давними,

от меня за замками семью.

Разделенье не жизнью, не временем,

не пространством с кричащей толпой,

Разделенье не болью, не бременем,

и, хоть странно, но все ж не судьбой.

Не пером, не бумагой, не голосом -

разделенье печалью... К тому ж

правдой, больше неловкой, чем горестной:

вековой одинокостью душ.

На окраинах, там, за заборами,

за крестами у цинковых звезд,

за семью – семьюстами! – запорами

и не только за тысячу верст,

а за всею землею неполотой,

за салютом ее журавлей,

за Россией, как будто не политой

ни слезами, ни кровью моей.

Там, где впрямь у дороги непройденной

на ветру моя юность дрожит,

где-то близко холодная Родина