Собрание сочинений - [161]

естественно приковывают глаз,

тем более – поставленного к стенке.

Поодаль, как уступка белизне,

клубятся, сбившись в тучу, олимпийцы,

спиною чуя брошенный извне

взгляд живописца – взгляд самоубийцы.

IV

Что, в сущности, и есть автопортрет.

Шаг в сторону от собственного тела,

повернутый к вам в профиль табурет,

вид издали на жизнь, что пролетела.

Вот это и зовется «мастерство»:

способность не страшиться процедуры

небытия – как формы своего

отсутствия, списав его с натуры.

1984

* * *

Теперь, зная многое о моей

жизни – о городах, о тюрьмах,

о комнатах, где я сходил с ума,

но не сошел, о морях, в которых

я захлебывался, и о тех, кого

я так-таки не удержал в объятьях, -

теперь ты мог бы сказать, вздохнув:

«Судьба к нему оказалась щедрой»,

и присутствующие за столом

кивнут задумчиво в знак согласья.

Как знать, возможно, ты прав. Прибавь

к своим прочим достоинствам также и дальнозоркость.

В те годы, когда мы играли в чха

на панели возле кинотеатра,

кто мог подумать о расстояньи

больше зябнущей пятерни,

растопыренной между орлом и решкой?

Никто. Беспечный прощальный взмах

руки в конце улицы обернулся

первой черточкой радиуса: воздух в чужих краях

чаще чем что-либо напоминает ватман,

и дождь заштриховывает следы,

не тронутые голубой резинкой.

Как знать, может, как раз сейчас,

когда я пишу эти строки, сидя

в кирпичном маленьком городке

в центре Америки, ты бредешь

вдоль горчичного здания, в чьих отсыревших стенах

томится еще одно поколенье, пялясь

в серобуромалиновое пятно

нелегального полушарья.

Короче – худшего не произошло.

Худшее происходит только

в романах, и с теми, кто лучше нас

настолько, что их теряешь тотчас

из виду, и отзвуки их трагедий

смешиваются с пеньем веретена,

как гуденье далекого аэроплана

с жужжаньем буксующей в лепестках пчелы.

Мы уже не увидимся – потому

что физически сильно переменились.

Встреться мы, встретились бы не мы,

но то, что сделали с нашим мясом

годы, щадящие только кость,

и собаке с кормилицей не узнать

по запаху или рубцу пришельца.

Щедрость, ты говоришь? О да,

щедрость волны океана к щепке.

Что ж, кто не жалуется на судьбу,

тот ее не достоин. Но если время

узнает об итоге своих трудов

по расплывчатости воспоминаний

то – думаю – и твое лицо

вполне способно собой украсить

бронзовый памятник или – на дне кармана -

еще не потраченную копейку.

1984

* * *

Е. Р.

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке

отражения город. Позвякивают куранты.

Комната с абажуром. Ангелы вдалеке

галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.

Я пишу тебе это с другой стороны земли

в день рожденья Христа. Снежное толковище

за окном разражается искренним «ай-люли»:

белизна размножается. Скоро Ему две тыщи

лет. Осталось четырнадцать. Нынче уже среда,

завтра – четверг. Данную годовщину

нам, боюсь, отмечать не добавляя льда,

избавляя следующую морщину

от еенной щеки; в просторечии – вместе с Ним.

Вот тогда мы и свидимся. Как звезда – селянина,

через стенку пройдя, слух бередит одним

пальцем разбуженное пианино.

Будто кто-то там учится азбуке по складам.

Или нет – астрономии, вглядываясь в начертанья

личных имен там, где нас нету: там,

где сумма зависит от вычитанья.

декабрь 1985

В Италии

Роберто и Флер Калассо

И я когда-то жил в городе, где на домах росли

статуи, где по улицам с криком «растли! растли!»

бегал местный философ, тряся бородкой,

и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Теперь там садится солнце, кариатид слепя.

Но тех, кто любили меня больше самих себя,

больше нету в живых. Утратив контакт с объектом

преследования, собаки принюхиваются к объедкам,

и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;

голоса в отдалении, выкрики типа "гад!

уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.

И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней

сильно сверкает, зрачок слезя.

Человек, дожив до того момента, когда нельзя

его больше любить, брезгуя плыть противу

бешеного теченья, прячется в перспективу.

1985

Муха

Альфреду и Ирене Брендель

I

Пока ты пела, осень наступила.

Лучина печку растопила.

Пока ты пела и летала,

похолодало.

Теперь ты медленно ползешь по глади

замызганной плиты, не глядя

туда, откуда ты взялась в апреле.

Теперь ты еле

передвигаешься. И ничего не стоит

убить тебя. Но, как историк,

смерть для которого скучней, чем мука,

я медлю, муха.

II

Пока ты пела и летала, листья

попадали. И легче литься

воде на землю, чтоб назад из лужи

воззриться вчуже.

А ты, видать, совсем ослепла. Можно

представить цвет крупинки мозга,

померкшей от твоей, брусчатке

сродни, сетчатки,

и содрогнуться. Но тебя, пожалуй,

устраивает дух лежалый

жилья, зеленых штор понурость.

Жизнь затянулась.

III

Ах, цокотуха, потерявши юркость,

ты выглядишь, как старый юнкерс,

как черный кадр документальный

эпохи дальней.

Не ты ли заполночь там то и дело

над люлькою моей гудела,

гонимая в оконной раме

прожекторами?

А нынче, милая, мой желтый ноготь

брюшко твое горазд потрогать,

и ты не вздрагиваешь от испуга,

жужжа, подруга.

IV

Пока ты пела, за окошком серость

усилилась. И дверь расселась

в пазах от сырости. И мерзнут пятки.

Мой дом в упадке.

Но не пленить тебя не пирамидой

фаянсовой давно не мытой

посуды в раковине, ни палаткой

сахары сладкой.

Тебе не до того. Тебе не

до мельхиоровой их дребедени;

с ней связываться – себе дороже.