Собрание сочинений - [149]

сильно зависит от свойств мишени,

от стремленья согреться в мускулатуре

торса, в сложных переплетеньях шеи.

Камни лежат, как второе войско.

Тень вжимается в суглинок поневоле.

Небо – как осыпающаяся известка.

Самолет растворяется в нем наподобье моли.

И пружиной из вспоротого матраса

поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,

как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться

в грунт, покрывается твердой пленкой.

II

Север, пастух и сеятель, гонит стадо

к морю, на Юг, распространяя холод.

Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.

Механический слон, задирая хобот

в ужасе перед черной мышью

мины в снегу, изрыгает к горлу

подступивший комок, одержимый мыслью,

как Магомет, сдвинуть с места гору.

Снег лежит на вершинах; небесная кладовая

отпускает им в полдень сухой избыток.

Горы не двигаются, передавая

свою неподвижность телам убитых.

III

Заунывное пение славянина

вечером в Азии. Мерзнущая, сырая

человеческая свинина

лежит на полу караван-сарая.

Тлеет кизяк, ноги окоченели;

пахнет тряпьем, позабытой баней.

Сны одинаковы, как шинели.

Больше патронов, нежели воспоминаний,

и во рту от многих «ура» осадок.

Слава тем, кто, не поднимая взора,

шли в абортарий в шестидесятых,

спасая отечество от позора!

IV

В чем содержанье жужжанья трутня?

В чем – летательного аппарата?

Жить становится так же трудно,

как строить домик из винограда

или – карточные ансамбли.

Все неустойчиво (раз – и сдуло):

семьи, частные мысли, сакли.

Над развалинами аула

ночь. Ходя под себя мазутом,

стынет железо. Луна от страха

потонуть в сапоге разутом

прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

V

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.

Ввезенная, сваленная как попало

тишина. Растущая, как опара,

пустота. Существуй на звездах

жизнь, раздались бы аплодисменты,

к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.

Убийство – наивная форма смерти,

тавтология, ария попугая,

дело рук, как правило, цепкой бровью

муху жизни ловящей в своих прицелах

молодежи, знакомой с кровью

понаслышке или по ломке целок.

VI

Натяни одеяло, вырой в трухе матраса

ямку, заляг и слушай «уу» сирены.

Новое оледененье – оледененье рабства

наползает на глобус. Его морены

подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты,

мы превращаемся в будущие моллюски,

бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.

Дует из коридора, скважин, квадратных окон.

Поверни выключатель, свернись в калачик.

Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.

Утром уже не встать с карачек.

VII

В стратосфере, всеми забыта, сучка

лает, глядя в иллюминатор.

«Шарик! Шарик! Прием. Я – Жучка».

Шарик внизу, и на нем экватор.

Как ошейник. Склоны, поля, овраги

повторяют своей белизною скулы.

Краска стыда вся ушла на флаги.

И в занесенной подклети куры

тоже, вздрагивая от побудки,

кладут непорочного цвета яйца.

Если что-то чернеет, то только буквы.

Как следы уцелевшего чудом зайца.

1980

* * *

М. Б.

То не Муза воды набирает в рот.

То, должно, крепкий сон молодца берет.

И махнувшая вслед голубым платком

наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,

как назад в осиновый строй дровам.

И глазами по наволочке лицо

растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести

одеял в том садке, где – Господь прости -

точно рыба – воздух, сырой губой

я хватал то, что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,

наглотался б в лесах за тебя свинцу,

но и в черном пруду из дурных коряг

я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба, и года не те.

И уже седина стыдно молвить – где.

Больше длинных жил, чем для них кровей,

да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

1980

Эклога 4-я (зимняя)

Ultima Сumaei venit iam carminis aetas:

magnus ab integro saeclorum nascitur ordo...[73]

Virgil. Eclogue IV

Дереку Уолкотту

Зимой смеркается сразу после обеда.

В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.

Зевок загоняет в берлогу простую фразу.

Сухая, сгущенная форма света -

снег – обрекает ольшаник, его засыпав,

на бессоницу, на доступность глазу

в темноте. Роза и незабудка

в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым

энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами

оставляют следы. Ночь входит в город, будто

в детскую: застает ребенка под одеялом;

и перо скрипит, как чужие сани.

II

Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги

обострившийся слух различает невольно тему

оледенения. Всякое «во-саду-ли»

есть всего-лишь застывшее «буги-вуги».

Сильный мороз суть откровенье телу

о его грядущей температуре

либо – вздох Земли о ее богатом

галактическом прошлом, о злом морозе.

Даже здесь щека пунцовеет, как редиска.

Космос всегда отливает слепым агатом,

и вернувшееся восвояси «морзе»

попискивает, не застав радиста.

III

В феврале лиловеют заросли краснотала.

Неизбежная в профиле снежной бабы

дорожает морковь. Ограниченный бровью,

взгляд на холодный предмет, на кусок металла,

лютей самого металла – дабы

не пришлось его с кровью

отдирать от предмета. Как знать, не так ли

озирал свой труд в день восьмой и после

Бог? Зимой, вместо сбора ягод,

затыкают щели кусками пакли,

охотней мечтают об общей пользе,

и вещи становятся старше на год.

IV

В стужу панель подобна сахарной карамели.