Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [86]

27 июля. После события на турнике мысли мои не отрывались от непристойных представлений. Я стал видеть голых девочек во сне. Обычно я гнался за ними и не мог догнать. А бывало и так: я догонял девочку, которая сзади казалась такой хорошенькой, а она обернется ко мне лицом столь безобразным, что я отскакиваю как ужаленный. Никогда и ничем эти встречи не кончались, как это случалось иногда в более поздние времена. Раньше я любил находить профили, морды, фигуры людей и животных в пятнах сырости на стенах, в кляксах, в таблицах, висящих в классе. Теперь я стал находить в этих же таблицах, пятнах и кляксах непристойные изображения. Причем эти изображения я схватывал чисто внешне. Никаких ощущений они у меня не вызывали. Я стал рыться в медицинских книгах отца, к которым до сих пор относился равнодушно. Вот здесь я уже нашел настоящее горючее для моего воображения. В книге Жука «Мать и дитя», например, оказались подробные рисунки с разъяснениями и названиями. Тут уж я читал и глядел с замиранием сердца. К концу первой четверти выяснилось, что я учусь средне. Это было так же неожиданно для меня, как и мое возвышение в первом классе. Опять мой бедный разум утонул в обилии чувств.

28 июля. Вероятно, в те времена я научился высокому искусству отбрасывать, вышвыривать прочь из души (а может быть, загонять на самое дно) то, что невыносимо, слишком тяжело. При слабости, непоследовательности моей мыслительной системы это было просто. Я был в ужасе, считал себя опозоренным и при этом никого не винил. Какими — то необъяснимыми путями я приходил к тому, что я в чем — то виноват. В чем? Неизвестно. Но, помучившись, я забывал о своих мучениях и становился обыкновенным мальчиком. И самое любопытное, что в какой — то степени я таковым и являлся. Заболел скарлатиной Павлик Истаманов, и Василий Соломонович с Жоржиком переехали к директору технического училища. Жена этого директора была начальницей гимназии. Когда прошел карантин, я стал бывать в гостях в этой новой для меня чинной семье. Самого директора я смутно помню, если постараться, то мелькнет или покажется, что мелькнет, розовое, моложавое лицо, каштановая борода.

Отлично вижу его жену, начальницу гимназии: бледная, с тем цветом кожи лица, что бывает у рыжих, фигура стройная и достойная. И волосы не рыжие, а очень светлые, с чуть рыжейатым отливом. Помню обед у них, такой строгий и чинный, что на нас с Жоржиком напал смех. Рассмешила нас мать хозяйки, белоснежная важная старушка. Она рассказывала, как ездила куда- то и кто — то спросил с нее «пляскарту». «Что за пляскарта? Какая пляскарта?» — спрашивала старушка строго. И вот тут — то мы и начали хохотать. Мне очень нравилась и квартира директора, и просторная комната, где жили Жоржик с отцом, и огромный двор училища, который тянулся вдоль городского сада. Тут стояли приготовленные к ремонту локомобили и еще какие — то неизвестные мне машины. Жоржик, конечно, жил не менее сложной жизнью, чем я. Во всяком случае он много думал, он был умнее меня и считал себя взрослым человеком.

30 июля. И вот пришел день рождения Жоржика. И ему, человеку взрослому, если рассматривать его так, и мальчику, если посмотреть на него этак, отец подарил игрушку, о которой я мечтал некогда в детстве. Нам, по возрасту нашему, уже не полагалось играть в кораблики, даже такие большие, как тот, который подарил Василий Соломонович. Жоржику ведь исполнялось тринадцать (кажется) лет. Василий Соломонович был много внимательнее к Жоржику, чем мои старшие ко мне. Этим подарком он сказал все: «Я знаю, что у тебя жизнь не проста, но не бойся, не огорчайся, играй — ты еще малмик». Во всяком случае, это мы прочли в его улыбке (подарок делался при мне) и сами засмеялись так, что Василий Соломонович понял, что мы его поняли. И мы долго играли с этим кораблем. Играли мы и во дворе в любимую книжку Жоржика: «Пятьсот миллионов бегумы» (я у Жюля Верна любил больше всего «Матиас Шандор»). Локомобили помогали нам в этой игре. Этот короткий, но ясно окрашенный период жизни — тянулся он недели две — запомнился навсегда. Это были, вероятно, самые счастливые дни того года. Совсем нехорошо стало с занятиями в классе. Двоек не было чудом. Задачи на проценты я так и не понял. Да еще в первой четверти я, к удивлению моему, получил четверку за поведение. Оказывается, я совсем испортился! А когда меня ругали, я утешался тем, что на свете есть Млечный путь. В это же время я влюбился в Лелю Соловьеву (нет — позже. На следующее лето). Марья Степановна, разъехавшись с мужем, перебралась в маленьким домик, в который идти надо было мимо нашего реального училища. Дом этот был низенький, а ставни в нем — вечно закрыты. Вероятно, от этого слава о домике и жильцах его шла дурная. Здесь у Марьи Степановны начался роман с офицером той казачьей артиллерийской бригады, где служил Ризен, — с Сашей Родионовым. И роман этот привел к фактическому браку, который оказался очень счастливым.

31 июля. Вероятно, в те дни я стал настоящим неряхой. Это особая разновидность неясности в мыслях и в поступках. Вечная надежда, что обойдется, не заметят. Однажды, сидя в гостях у Марьи Степановны, я увидел на столе груду журналов. Кто принес их, не знаю. Мне подобные с тех пор не попадались ни разу. Я начал читать, и непристойность рассказов, как всегда теперь, не испугала, а восхитила меня. И я почувствовал столь знакомую в те дни тоску: как завлекательно и вместе с тем как еще недоступно, как безнадежно далеко мне еще до этого. Марья Степановна, заметив, как притих я у стола, подошла ко мне и, отобрав журнал, сказала, что он не для детей. А дружба с Матюшкой тем временем совсем уже догорела. Мама заметила как — то, что он расчетлив. А у нас это считалось грехом, хотя старшим приходилось учитывать каждую копейку. Затем мама узнала, что он жаловался молоденькой горничной нашей Федорке на то, как ему неуютно и скучно живется у нас. И он учился одним из первых. Я был равнодушен, как и все мы, к успехам в этой области, но все же обижался. Нежное лицо и черные глаза Матюшки, которые так недавно восхищали меня, теперь вызывали раздражение, почти ненависть. И он, видимо, чувствовал это. Самый пустой спор переходил у нас в ссору. Нет; неспокойно мне было дома.