Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [83]

12 июля. Он был прост, внимателен, держался без всяких признаков смущения или желания чем — то выделиться, произвести на класс впечатление. И вместе с тем он произвел на наш грубый и недоверчивый класс, на класс, еще так недавно объявивший Камрасу беспощадный бойкот, впечатление сильное и благоприятное. Его полюбили все, даже самые неприручаемые казачата. А когда еще выяснилось, что он человек веселый и ведет себя на уроках плоховато, то мы окончательно ввели его в правящую верхушку класса. Как я теперь понимаю, в классе существовала такая верхушка, выделившаяся органически и пополняемая или перевыбираемая всем коллективом бессознательно. Вчера все слушались таких — то и таких — то, а сегодня — либо они ослабели, либо мы изменились, и общественное мнение класса создают и высказывают уже другие люди. И пока эта неназываемая верхушка держалась, мы слушались ее больше учителей и родителей. Филонов, объявивший Камрасу бойкот, был тогда очень влиятелен, сильнее Морозова и Волобуева, которые тоже были уважаемы, но не в такой степени. Словом, Истаманов, глубоко серьезный, даже застенчивый на вид, быстро, к началу второй четверти, стал не только полноправным членом нашего коллектива, но и во многих делах — главным заводилой. И я всецело подпал под его влияние. Русский язык в третьем классе преподавал Михаил Александрович Харламов. И сколько раз я слышал, как, стуча носком ботинка и поправляя воротник, повторял он: ‘Шварц и Истаманов, Истаманов и Шварц!..» и так далее. А Харламов был строг, и на уроках его сидели тихо. Однажды в субботу Жоржик Истаманов сказал мне: «Приходи к нам в гости». Был приглашен и Матюшка. Кто еще? Не помню. К этому времени Истамановы переехали от Мужицкого к Чибичевым, прямо против Пушкинского дома. И вот я пришел в дом, который люблю до сих пор и вижу, как будто был там только вчера.

13 июля. Чибичевские владения помещались против Пушкинского дома. Фамилию владельца я услышал чуть ли не с первых дней приезда в Майкоп. Старшие по какому — то поводу говорили, что самые богатые люди в городе — это Хасанов и Чибичев. К 1906 году положение успело измениться. Хасанов разорился. Магазин Тюрина стал магазином братьев Просянкиных, каким образом, не помню. То ли Просянкины были племянниками Тюрина, отчего магазин перешел к ним по наследству, то ли один из братьев служил у Тюрина управляющим, и хозяин после каких — то махинаций вынужден был уступить ему свой магазин. На Брехаловке говорили, что дело тут нечисто. Это я помню. И в число первых богачей теперь вышли Просянкины. Богатейшим человеком считался городской голова — Зинковецкий. И Завершинские. И Карп Александрович Бакулин, о котором на Брехаловке говорили, что он был пожарным, ограбил со своей женой, горничной, хозяина, что и положило основание его капиталу. Но и среди этих богачей Чибичев считался равным. Два его дома разделял тенистый, заросший деревьями двор. В левом доме жил он сам с женой и дочерьми Беллой и Сусанной, а правый, с примыкающим к нему садом, снимали Истамановы. В передней, опрятной и чистой, пахло истамановской квартирой. Приняли нас ласково. Марья Александровна была глуховатая, говорила негромко, как бы приглушенно, что свойственно умным глухим. Волосы у нее были жесткие и вьющиеся, как и у Жоржика, лицо некрасивое, но привлекательное, и разговаривала она с нами так, что привлекла к себе наши души окончательно. Всю жизнь я побаивался ее, и уважал, и чувствовал, что вот хороший человек, отличный человек, без всяких оговорок. Так же любил я, побаивался и уважал Василия Соломоновича, и ни разу не усомнился в том, что он отличный человек.

14 июля. Подойдя к лету и осени 1908 года, я заметил вдруг, что мне это время трудно описывать не потому или не только потому, что я приблизился к роковым дням моей жизни, но и потому, что эти дни еще очень близки ко мне. Это все равно, что вчерашний день, только что прожитый. От семьи Истамановых я, оказывается, отошел всего на шаг, мне трудно их разлядеть так, чтобы описать их похоже. Бернгарда Ивановича я любил, конечно, сильнее и больнее, чем Истамановых, но он оттолкнул меня, вот расстояние и образовалось. А Истамановы были всегда ровны со мной, кроме Жоржика, о чем я расскажу, если доживу до тех дней. Начал писать — и ощущение вполне отчетливое, что 1908 год для меня еще сегодня начинает гаснуть от моей неумелой попытки описать его. Дома в Майкопе, как я вижу теперь, строились на довольно высоком фундаменте. К нам в прихожую мы попадали, поднявшись по трем — четырем ступенькам, к Соловьевым — ступенькам по восьми и к Истамановым тоже. Из передней мы попадали в зал, который тянулся во всю длину квартиры. Здесь стояла мягкая мебель, пианино. Перечел и вижу, что каждая моя попытка описать подробно убивает. Возьму — ка я себя в руки да начну писать медленнее, разборчивее и спокойнее. Войдя в зал к Истамановым, я видел у противоположной стены пианино, вправо от него овальный стол, покрытый плюшевой скатертью, мягкие кресла и диванчик, стулья у стен, качалку, шкафчик. Просторный зал был пустоват и параден, как ему и подобало. У Жоржика была отдельная комната — вход сразу из зала направо. А вторая дверь в глубине вела в столовую. Все пять окон зала глядели на широкую улицу, на Пушкинский дом, на городской сад. В остальные комнаты я не был вхож и не помню их. Из передней и из комнаты Жоржика были еще двери, ведущие в сад на террасу. Все это я вижу перед собой.