Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [63]

26 апреля. У Руднева не было ни отца, ни матери. Его воспитывал дед — отставной генерал Потапов, такой же молчаливый и своеобычный, как внук. Он арифметическим способом вычислял вес Земли, а на меня и внука не обращал внимания, когда я бывал у них в пустоватой, мужской их квартире без всяких признаков уюта. Только на стене почему — то висели павлиньи перья. Сблизился я и с Волобуевым. С ним мы договорились внести изменения в молитвы до и после учения. Придумал это Волобуев, а я с восторгом поддержал. Изменения были, как я теперь понимаю, скромные. Молитва перед ученим кончалась так: «…дабы внимая преподаваемому нам учению, возросли мы тебе, нашему создателю, во славу, родителям же нашим во утешение, церкви и отечеству — на пользу». Отсюда мы выбросили слово: «церкви». Молитва после учения просила: «Благослови наших начальников, родителей и учителей, ведущих нас к познанию блага…». Тут мы сократили слово: «начальников». Раза три мы благополучно прочли молитвы с нашими сокращениями, а на четвертый раз попались. Грустно, однако, вместе с тем решительно, батюшка приказал Волобуеву прочесть молитву сначала, без всяких глупостей, что Волобуев, горбясь и смущенно улыбаясь, и выполнил. Я постепенно стал не то чтобы любить, а переносить без мучений свою школьную жизнь. И вот пришел конец первой четверги. Бернгард Иванович на последнем уроке появился с нашими табелями. Весело и наставительно подвел он итоги нашим успехам и неудачам, а затем стал раздавать четвертные отметки, пожимая руки лучшим ученикам. Каково же было мое удивление, когда я оказался чуть ли не вторым учеником в классе! У меня оказалась одна тройка, по рисованию, двойка по чистописанию, о которой вообще и говорить — то не стоило. Удивление мамы, недоверчивая усмешка папы — вот чудеса — то!

27 апреля. Свое возвышение из средних учеников в первые я принял не без удовольствия, но не придал ему особенного значения. Это был недолгий промежуток моего детства, когда я продолжал развиваться не только душевно, но я словно предчувствовал, что мое возвышение не слишком прочно. Тем не менее в класс я стал ходить еще спокойнее. Если бы не драки, в которых мне все же попадало, несмотря на то что еще в приготовительном классе я научился осторожности, то я совсем полюбил бы школу. Был у меня мучитель, Ленька Жураковский, сын полковника, привезшего с войны множество китайского фарфора, шелка и прочих трофеев. Большие китайские вазы виднелись за кружевными занавесками их просторной квартиры. Старшие говорили об этой военной добыче с таким осуждением, что и до сих пор в больших китайских вазах чудится мне нечто предосудительное. У полковника было два сына — сырой, обрюзгший не по летам, с желтым лицом Борис, ученик, кажется, пятого класса, и тощий светлоглазый второклассник Ленька.

28 апреля. Ленька Жураковский ловил меня на перемене и, несмотря на крики и вопли, пытал: выворачивал руки, драл за уши. Я отбивался, но Жураковский был старше и сильнее. Как я ненавидел его слишком серые шаза! До сих пор подобные шаза кажутся мне признаком жестокости, пожалуй что, и болезненной. Я ненавидел Леньку, его дом, подметенный двор, денщика, лысеющего отца. Однажды я видел в нижнем коридоре, как пятиклассник Ржаксинский бил Бориса Жураковского, брата моего мучителя. Бил не шутя. Взяв толстого Бориса за горло, он бил его затылком об стену так, что желтое лицо толстяка стало белым, и я смотрел на эту расправу с наслаждением и жалел, когда дерущихся разняли. Странно представить себе, что года через три Ленька оказался в моем классе. Был он нервен, очень испорчен, но вовсе не страшен, и мы с ним стали приятелями.

29 апреля. Когда раздавался звонок, коридор верхнего этажа нашего училища превращался мгновенно, без всякого почти перехода в сумасшедший дом. Из класса мы не выходили, а валили, умышленно создавая в дверях давку. То здесь, то там мальчики начинали бороться или толкаться, или драться не по — настоящему, а дурачась, расходясь и снова заводясь. Рев стоял над нашей толпой. Длинный Петр Матвеевич Миргородский двигался над нами, покрикивая: «Эй, вы там! Ни мур — мур. Тихо. Во двор, все во двор. Ни чик — чик». В этой давке, тесноте, шуме и загонял меня в угол Жураковский, и вопли мои терялись в общем безумии. Человек после семи — восьми лет растет; как болеец особенно это заметно на мальчиках. Только в пятом — шестом классах начинали мы приходить в себя, принимали облик человеческий. А тогда я, хоть и поумневший чуть — чуть, но освободившись от мучителя своего, вопил, как осел, присоединялся к не слишком веселому веселью своих сверстников, ломаясь и дурачась, бежал во двор, где дрался на горке, стараясь стащить вниз отряд, занявший на ней площадку, ссорясь и мирясь, ругаясь с одними и делясь завтраками с другими, сам не знаю почему. А жизнь все не входила в берега. Однажды мальчики ^закричали: «Серба, погляди, Серба! Твоего брата ведут!» Мы подбежали к окну и увидели: среди полицейских с обнаженными шашками на плечах спокойно шагал человек в картузе. Это был учитель городского училища Серба, о котором с большим уважением говорили старшие. О его аресте я знал. Сейчас я смотрел и на арестованного, и на его брата, моего одноклассника. Наш Серба, свободный Серба, смотрел на полицейскую процессию внизу, склонив лоб, молчал угрюмо. В том году наши семиклассники издавали свой журнал, печатали его на гектографе. Редактировал журнал Слюсарев, подписывавший свои статьи Вера Сюлье. Семиклассники однажды забастовали, не помню уж, по какому поводу, и к этой забастовке присоединились мы: стучали крышками парт, швыряли чернильницы, пока не пришел инспектор и не приказал нам идти домой.