Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [43]

2 февраля. Дело было на Пасху. Мама одела меня в новый, модный тогда кучерский костюм: красная шелковая рубашка, синие шаровары, заправленные в лакированные сапоги, и шапка с павлиньим пером, и я, причесанный и благостный, отправился в гости к Соловьевым. Там девочки и Костя затеяли игру — ходили по карнизу от окна к окну. Мои новые сапоги мешали мне играть — подошва скользила, и я срывался вниз с карниза. Наташа стала издеваться надо мною, угверждая, что я трус, поэтому и падаю. Я стал отругиваться. Тогда Наташа обозвала меня бабой. Такое оскорбление показалось мне невыносимым, и я ринулся в бой. Бой шел так: обменявшись шлепками и ударами, мы вцепились друг другу в волосы и замерли неподвижно, молча. Терпели. Я попробовал потянуть сильней и — о страх — ощутил со всей ясностью, что Наташин скальп отделяется от черепа. Это ощущение было вызвано, вероятно, прочитанной недавно книгой «Охотники за черепами». Я немедленно разжал пальцы, и Наташа отпустила меня. Подравшись еще немного, но не проронив ни слезинки, мы разошлись, ругаясь. Еще в сороковом году мама вспоминала: «Сижу у окна и вижу: идет — ворот разорван, кушак потерян, волосы взъерошены… Здравствуйте, вернулся сын с пасхального визита!» Дня три я не ходил к Соловьевым, но потом нас собрали всех прививать оспу. Мы с Наташей встретились холодно. Мы стояли, засучив рукава, и я изо всех сил пытался скрыть свой ужас. Я знал, что скальпель едва только поцарапает кожу, и все же дрожал: запах эфира, разложенные на столе у Василия Федоровича инструменты, предназначенные совсем для других целей, его белый халат — все, все ужасало меня. И когда дело кончилось благополучно и мы сидели и ждали, пока просохнет вакцина, нам стало так весело, что ссора забылась, будто ее и не было. Между аптекой Горста и летним помещением клуба зеленея пустырь, заросший бурьяном. Вниз шла лестница. Кирпичный домик краснел среди деревьев внизу. В домике этом вечерами начинала постукивать какая — то машина, выбрасывая из узенькой железной трубы клубы дыма, а иной раз колечки, как это делают курильщики. Малышшки мне объяснили, что в домике работает водокачка, но куца она качала воду и кому принадлежала, я не знаю до сих пор. Это место мне памятно и потому, что на пустыре выросло однажды полотняное строение, не такое высокое, как цирк шапито, но зато более длинное, занявшее почти весь небольшой, впрочем, пустырь. Приехал зверинец со львом, медведями, дикобразом, пумой, шестиногим теленком! И вот после долгих просьб, откладываний, слез и отказов мама выбрала время, и мы отправились на представление, так как в зверинце еще и представляли, о чем сообщали развешанные по городу афиши.

Майкопские афиши в те времена, кстати, начинались одинаково: полукругом шли слова: «С разрешения», потом ровно стояло слово, набранное черным шрифтом, — «гор. Майкоп» и снова мелко, полукругом, — «начальства». Едва мы вошли в полотняные сени, как охватил нас острый, незнакомый запах. Кассирша продавала за столом билеты. Мы вошли в зверинец. Звери или метались по клеткам или дремали. Грустно глядел теленок с двумя лишними ногами, которые торчали где — то сзади, я не всматривался. Самая просторная клетка была у львицы. Ее и называли в афишах львом. Левее этой клетки помещалась арена. Над ареной покачивалась трапеция. Тяжелый запах, клетки, звери, спящая львица и теленок — урод ошеломили меня. Зазвонил звонок, и зрители уселись на вделанных в землю скамейках против арены. Под скамейками зеленела трава. Вышел силач с гирями. Повертелся на трапеции гимнаст, и вдруг — сердце у меня сжалось. Я вздрогнул, мама, взглянув на меня, сказала: «Опять у тебя начинается малярия». Но я был здоров. Просто я влюбился опять и, как мне тоща показалось, гораздо сильнее, чем в первый раз. На арену выбежала девочка моих лет с темными распущенными волосами. Глаза у нее были синие. Она танцевала и улыбалась.

4 февраля. Девочка была в белом платье. Мама все время смотрела на арену так, будто собиралась высказать зверинцу и актерам всю правду. Но при виде девочки лицо мамы смягчилось. Она похлопала и похвалила ее. В заключение рослый и стройный человек с белокурой бородкой вошел в клетку львицы. Он заставил ее прыгать в обруч, балансировать на доске, а в заключение взвалил львицу к себе на плечи и обошел всю клетку. Любовь заставила меня всеми правдами и неправдами искать случая еще раз проникнуть в зверинец. Но удалось мне это всего один раз. Я попал туда вместе с Соловьевыми. К удивлению моему, девочка показалась мне совсем не такой, как первый раз. Точнее, в моих мечтах она была другой. Но и та, которую я увидел на арене, была прекрасна. Вскоре после этого, идя по площади против Соловьевых, я увидел девочку в окне маленького дома, ще она квартировала. Очень славная, очень домашняя, смеясь куда веселее, чем в цирке, она кричала что — то по — немецки белокурому укротителю, который спешил по площади к зверинцу. И он отвечал ей, так же весело смеясь. И вот опять свойственная возрасту вообще, а в частности мне, особенность. Да, я старался попасть на представление в зверинец, но мне и в голову не приходило пытаться заговорить с девочкой, попробовать познакомиться с ней, пройти липший раз мимо ее дома. Встречая ее, я замирал от счастья, но не искал с ней встреч. Сейчас, углубившись в те дни, я не уверен, что «правдами и неправдами» искал случая проникнуть в цирк. Это догадка, а не воспоминание. Мне кажется, что я действительно попал еще раз в зверинец с Соловьевыми, не приложив для этого ни малейшего усилия, даже скрывая, как мне этого хотелось. Но зато, когда зверинец уехал, я каждый день ходил на пустырь, где остались столь явственные следы парусинового здания. Вот здесь были скамейки. Вот круг арены. Вот четырехугольник львиной клетки. Уехала маленькая немочка в белом платье с распущенными темными волосами, и я даже имени ее не узнал. Ее я любил долго. Два года.