Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [179]

25 августа. Я шел к веселому, приветливому Вейсману, которого помнил с 1909‑го (кажется) так, будто видел его вчера. Уехав тогда из Майкопа, куда приезжал на несколько дней, он прислал мне открытку из Константинополя, с Принцевых островов. На цветной открытке изображены были веселые мальчики, босые, оборванные. Смеясь, они стояли возле своих ослов. Вейсман объяснял в открытке веселым, небрежным почерком карандашом, что эти мальчики — погонщики ослов. «Осликов», — писал он, что меня несколько даже обидело. ‘Так пишут детям», — подумал я. Одним словом, я считал Вейсмана старым другом. «Память сердца» тут впервые подвела меня, что в те дни было непривычно. Вейсман, вырвавшийся из майкопской жизни в другой мир, встретил нас приветливо, но в обращении его я угадал ту же враждебность, что мучила меня в московской толпе, что разлита была в осеннем, туманном московском воздухе. Мы были чужие тут. Я знал, что Вейсман развелся с Анной Ильиничной, рассказывали, что его новая жена красавица. Но эта пышная московская женщина была нам тоже чужда. Когда за обедом подали артишоки, папа, вместо того чтобы поглядеть, как их едят другие, сказал громко: «Объясните, как с этой штукой обращаются». А Вейсман, вместо того чтобы так же весело и шутливо ответить, стал объяснять без улыбки, что листики обрываются и съедается их мясистая часть. Не улыбнулась и его жена. Вейсман со своей квартирой и красавицей женой принадлежал к тому миру, который так страшен был мне, более того, он являлся одним из хозяев этого мира. Он рассказал за обедом, как они были на днях в Большом театре. Пел Собинов, и его освещали прожектором. Они сидели в ложе бенуара. Они стали громко возмущаться безвкусицей этого приема. Директор театра, который сидел в ложе рядом, встал и вышел, и прожектор погас. Ха — ха! Встал, вышел и приказал погасить дурацкий прожектор.

26 августа. В мою сторону хозяин московской жизни, по слову которого директор вставал и бежал гасить прожектора на сцене театра, и не глядел. Через несколько дней он позвонил к нам на Владимире — Долгоруковскую. Папы не было дома. Вейсман сказал, что сожалеет об этом — у него есть место в ложе в Большом. «Ах, жалко, жалко!» — повторил он задумчиво. Я ждал, что он позовет меня, но не дождался. И больше мы никогда в жизни не разговаривали и не видались. Но краткая эта встреча прибавила к темной той московской осени еще одну тучу. Нет, счастье отвернулось от меня, просвета нет. Я в чужом городе, где такие, как я, никому ненужны. И я все бродил, бродил по улицам. На Тверской, примерно там, где теперь почтамт, один из домов почему — то выступал фасадом вперед до середины панели. Здесь образовывался угол, особенно теснилась толпа прохожих, и на зеленой стене, перегораживающей панель, висела низко вывеска — реклама нескольких магазинов с зеркалом посередине. Сколько раз видел я свое унылое лицо в этом зеркале, а московская толпа колебалась, шагала, теснилась на ходу вокруг. «Да, тут знакомого на улице не встретишь!» — повторял много раз папа с некоторой даже гордостью за Москву, а меня это как раз и ужасало. Познакомились мы еще с одними хозяевами Москвы, совсем другого рода. Известный акушер и гинеколог (родильный дом на Молчановке до сих пор носит его имя) — доктор Григорий Львович Грауэрман приходился отцу двоюродным братом. В студенческие годы был он репетитором в семье Сатиных, да так и остался в этой известной дворянской, интеллигентской, московской семье на всю жизнь. О нем Беллочка говорила как о человеке, из которого что — то вышло. Блеск его имени увеличивался еще и тем, что Рахманинов был племянником Сатиных.

27 августа. Дом у Страстного монастыря. Позади Страстного монастыря. Второй или третий этаж. Высокий, выше моего высокого отца, стройный, аристократический Григорий Львович, молчаливый и сосредоточенный. За ним неотступно следует пес, шерстью напоминающий сеттера, но гораздо более крупных размеров. Григорий Львович так же чужд, глядит на нас так же издали, из другого мира, как и Вейсман, но мне это менее обидно. Григорий Львович просто занят, озабочен. Молчаливостью и повадками своими напоминает он мне Василия Федоровича Соловьева. За обедом мы знакомимся с четой Сатиных. Он низенький по сравнению с Григорием Львовичем, отяжелевший человек с седыми короткими волосами. Она — седая представительная дама. Но если бы меня спросили, кто из трех этих людей принадлежит к старой, интеллигентской, дворянской семье, я сразу указал бы на Григория Львовича. За обедом, не помню по какому поводу, разговор заходит о «Сережиных концертах». Говорят о них так просто, что я не смею верить, что речь идет о Рахманинове. Полушутя, когда речь заходит о газетах, Григорий Львович говорит, что привык к «Русским ведомостям». «Русское слово» я не умею читать». Темная, тяжелая, солидная мебель, степенные, солидные люди. Возвращаясь домой, я не был обижен, как после обеда у Вейсманов, но все же огорчен. И среди внушающих доверие москвичей мне места не было. Дружески приняли нас у Володи Альтшуллера. Сутулясь и ласково улыба — ясь, он разговаривал с нами знакомым по народному университету мягким, серьезным тоном, как с равными. Так же внимательна и ласкова с нами была его жена. Ласково приняли нас и в семье доктора Григорьева, папиного сослуживца по недолгой службе его в Дмитрове. Поехали мы к ним вечером, часов в восемь, на трамвае Б. Я успел вскочить на площадку, а папа нет. Глядя на него, не понимая знаков, которые он мне подавал, я прыгнул с площадки спиной к движению и упал. Папа долго бранил меня за это.