Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [149]

5 апреля. Я приближаюсь к самому светлому времени в моей жизни. И этот свет и ясность пугают меня. Это рассказать труднее, чем о первой женщине. Материал не грубый. Натура уж очень трудна. Очень сложна. Ну, поплыву. Учился я плохо. Тоска охватывала меня на всех почти уроках. «Сколько до звонка?» — спросишь одними губами, поймав взгляд одноклассника, имеющего часы. Он четыре раза сжимает и разжимает пальцы. Двадцать минут! Счастье, если зто такой урок, на котором можно разговаривать или незаметно читать. Стены класса примерно до высоты человеческого роста выкрашены, кажется, клеевой краской, а повыше — выбелены. И я принимаюсь мечтать, что до границы краски наш класс наполнен водой, и я плаваю, плаваю от стены к стене, потом выплываю в коридор; в шестом классе были развешаны на стенах литографии с картин Иванова — старая Москва, бояре, церковки, улицы. Я начинал раздумывать о старой Москве и о боярах. Большие таблицы, не раскрашенные, черные, без растушевки, штрихами изображали исторических лиц: Валленштейна, Гумбольдта. У кого — то из них, кажется, у большелобого Гумбольдта, улыбка менялась: она была то холодноватой, то ласковой, так мне казалось. И я считался с этим.

7 апреля. В классе, как я уже говорил, я томился и скучал. Если допустить, что у меня был талант и я услышал его призыв, то он сделал одно: оторвал от обычных обязанностей школьника. От работы. Три четверти класса не работали — наслаждались жизнью. Иные уже выпивали. Почти все имели женщин. Многие посещали публичные дома и подробно рассказывали, жизнь заставляла их жить попросту, с наслаждением, увиливая от обязанностей. Для наших простых и здоровенных казачат высшее удовольствие было «бардижать», или «партижать»: удрав с уроков, отправиться в лес или бродить по городу. Не помню, кто угадал, что глагол этот, привезенный из казачьих станиц, и военный, и старинный, означает «партизанить». И звучание, и точный смысл слова исказился, но одно осталось: мы с наслаждением отрывались от главных сил и уходили в сторону. Но каждый по своей причине. Я, поняв, познав силу, и прелесть, и праздничность влюбленности и поэтической мечтательности, ушел партизанить. Зов таланта, если он у меня был, оказался достаточно сильным, чтобы увести от буден, но недостаточно сильным, чтобы найти дорогу к новой работе, к настоящей работе. Я понял прелесть свобода, но не догадывался, зачем она мне. […] Сколько я ходил по городскому саду, пьянея от движения, от воздуха, в котором с февраля уже угадывалась весна, а потом читал, так же пьянея — и только.

26 апреля. Целый день думал о том, какую форму выбрать для дальнейших своих записей о Майкопе. И не придумал. Буду писать, как писал: старательно и застенчиво, то есть холодно. Итак, в шестом классе я почувствовал, что, может быть, я и не хуже других. В мечтах своих я считал, что я сильнее и талантливее других и меня даже печатают в «Новом^сатириконе». К этому времени мы стали дружнее в классе. И меня, пожалуй, любили. Класс наш считался неважным по успехам и совсем плохим по поведению. Об этом неоднократно говорил нам Харламов, поправляя нервно воротничок и постукивая на свой лад носком сапога. Он считал, что мы легкомысленны не по возрасту. И все вспоминал свой любимый класс, кончивший училище за два года до этого: «Тот класс, где учился Семен Герпгтейн». Я хорошо помнил Герпгтейна, небольшого, вежливого, точнее, доброжелательного еврея с приятным, серьезным лицом. Я спросил о нем у его бывшего одноклассника Сергея Соколова: действительно ли так уж хорош был Семен? «Он давал все, на что способен, использовал все, что имеет, добросовестно, до конца», — ответил Сергей, подумав, как это было свойственно Соколовым. И в самом деле, Семен Герштейн даже рассказы писал. Один из них начинался так: «Город спал. Втуне лаяли собаки». «Что значит «втуне»?» — спросили Сему. «Вдалеке», — ответил он. И Михаил Александрович любил Сему за серьезность и старательность. Мы же были безнадежно легкомысленны. Несмотря на хорошие отношения, друзей у меня в классе не было. У меня были друзья классом старше — Соколов и Фрей, и приятели классом моложе — Истаманов, Камрас.

27 апреля. Мирон Камрас уезжал на лето в Новороссийск году в девятьсот десятом. Я с ним к тому времени уже не ссорился. Он остался на второй год в третьем или четвертом классе, и все прежние истории с бойкотом были давно забыты. Я стоял во дворе, когда к нам вошел Камрас. Это был другой Камрас — преодолевший переходный возраст. Он улыбался, как мне казалось, от сознания этого. Он раздался в плечах, выпирал из своего парусинового форменного костюма. Загорел. Вырос он не много, но это был другой, другой Камрас. Я это сразу угадал и позавидовал ему. Я даже пытался расспросить, как это с ним произошло, но он либо, как и все мы, не мог, не умел рассказать, либо и в самом деле не понимал, что с ним произошло. Мирон был прост в этом отношении. Он был хитер, но в этом отношении прост; во взгляде на себя со стороны, говоря приблизительно. Он подружился с Жоржиком. Младший Камрас, Леня, тоже. Вообще Жоржик стал средоточием в классе. Не помню, в эти дни или позже, в их классе завелась игра в трех мушкетеров. Вели они ее с увлечением, методично и изобретательно — дух, внесенный в игру Жоржиком. Я чувствую, что мало рассказал о нем. Пятый класс. Жоржик, один из лучших в классе учеников, в тот день не выучил или от избытка веселого безумия, которое часто находило на нас тогда, сделал вид, что не выучил истории. На перемене он написал на карте весь урок. Когда Валерьян Васильевич вызвал его, Жоржик, сняв очки и близко наклонившись к висящей на стене карте, стал оттуда попросту читать, что написал. «Истаманов!» «Что, Валерьян Васильевич?» —”Что вы делаете? Вы считываете урок с карты?» — «Я?» — «Да, вы! Вон, вон тут написан на Балтийском море весь урок». Истаманов сделал вид, что видит эту запись впервые, и воскликнул, всплеснув руками: «Ах, пгупостники!»