Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [133]

3 февраля. Голос ее слышал только Василий Федорович, которому она доверяла. А больше никто. Исаак мог бы стать знаменитым артистом — и не стал. Мамин брат Федя. Сколько их, по той или другой причине отвергнутых таинственной и неуловимой славой. А тут с нами за столом наконец сидит человек, о котором я много раз читал в «Русском слове». Иные говорили, что он неважный актер, но голос его все называли отличным, и я с ужасом даже вглядывался в его простое, станичное, красное лицо. Через некоторое время в ресторане появился совсем удиви — тельный человек, очень маленького роста и неслыханной толщины. Голову он держал откинутой назад — мешал подбородок. В наружности его было что — то надменное и вместе с тем младенческое. Он пил кофе, в которое вместо сливок положил большой кусок сливочного масла. Папа объяснил что это один из способов лечить толщину. Это был сам Зимин, владелец оперы Зимина и мануфактурных фабрик, кажется, в Серпухове. Опера, как я услышал тут впервые, всегда являлась делом довольно убыточным: оплачивать хор, оркестр, кордебалет, балерин и певцов в состоянии было только государство. Зимин нес ежегодно 20 % убытку. Оперу он мог держать только потому, что фабрики его давали огромную прибыль. Кроме Дамаева и Зимина, ехал художник — человек с седеющей бородкой, фамилию которого забыл. Он в опере заведовал декорационной частью. Здесь же ехали многочисленные его дети. Я попробовал познакомиться с мальчиками, но ничего из этого не вышло. То есть познакомиться — то я познакомился, но близость их к знаменитым людям сковывала меня. И вот мы приехали в Сочи. И турки помогли нам перебраться в фелюги. И мы высадились на берег.

4 февраля. И тут началось второе роковое лето моей жизни. После того как я посмел рассказать о первом, второе пугает меня меньше. Необходимость рассказывать о нем не пугает меня, хотел я сказать. Как — нибудь выплыву. Хотя это лето, встреча со странной женщиной. Не то пишу. Женщина была не странная. Впрочем, если доживу, расскажу и, как всегда, теперь пойму многое из того, что пережил, только припомнив и записав. Мы проехали на извозчике с плоской крышей, украшенной помпонами, через весь город к так называемым Ермоловским участкам. Здесь, далеко от моря, в беленьком домике жили знакомые Коробьиных. Что это со мной сегодня? Бестолково рассказываю. Здесь, в собственном домике, возделывая собственный садик, жили муж и жена, друзья Коробьиных, люди уже немолодые, занявшиеся садом по соображениям идейным. В одной комнате поселились мы, в другой Софья Сергеевна с Галькой, которой было тогда около трех лет, и Глебом — лет пяти. Хозяева, кажется, жили в другом домике. Они были задумчивы и чуть печальны, как все идейные люди, решившие так жить — в одиночку, по- своему. Они все возились на маленьком своем винограднике и держались в стороне от нас. И началась летняя жизнь. Рядом с нашим скромным участком в большом саду белела дача Люце — певицы оперы Зимина. Ежедневно н терпеливо упражнялась она — брала во весь голос, протяжно, низкую ноту. Потом повыше. Еще выше, и так до своего предела — и обратно вниз. И эти протяжные, безразличные звуки связывались у меня с утренней тоской, жарой, однообразием — именно так началось это знаменательное лето. После чая мы всем нашим домом шли к морю. Вот дача графа Стенбок- Фермора, напоминающая мне заброшенный дом Рюминых. Двор порос травой. Теннисная площадка в бурьяне.

5 февраля. Очевидно Стенбок — Фермор забросил свою сочинскую дачу. Белая краска на ее стенах облупилась. Зато в великолепном состоянии находилась дача доктора Якобсо — на — вся резная, кружевная, ухоженная. Остальные дачи — забыл. Помню только, что богатые дачи, которые попадались по дороге от нашего скромного домика к морю, не вызывали у меня ни зависти, ни мечтаний. Почему? Я ощущал в них тот опасный, враждебный, черносотенный дух, которому невозможно было завидовать. Окончательно расстроилось мое знакомство с детьми Зиминского художника по тем же, в сущности, причинам. Его девочки (или знакомые его дочек, или знакомые его сыновой) болтали по — французски в парке. Это окончательно сковало меня. Это было не по — соловьевски, не по — майкопски, не по — нашему. Мне показалось, что веснушчатые эти девочки в белых платьях ломались. И принадлежали к чужому, осужденному миру. Итак, выйдя всей семьей из нашего домика, — две матери, четверо детей, — пройдя по каменистым, в пышной зелени, с нечастыми дачами за решетчатыми заборами улицам, — мы подходили к воротам Ермоловского парка. Просторный, не роскошный, но с пышными, старыми деревьями, со скамейками и диванчиками вдоль песчаных, нет, каменистых аллей, он кончался обрывом шагах в пятидесяти от моря. Беседка с колоннами. От нее — лестницы к морю. И группы купающихся на приличном расстоянии друг от друга. Приезжих было не так много. Всем хватало места. Я купался отдельно от наших. Купальных костюмов тогда не было. И я выбирал место подальше и бежал в воду. Папа, проводив нас, вернулся в Майкоп. Он должен был приехать в отпуск к нам в Красную Поляну.

6 февраля.