Собор памяти - [47]

   — Ладно, Никко. — Леонардо опустил клетку на землю и уселся рядом с ней. — Давай радоваться настоящему, ибо кто знает, что ждёт нас потом?.. Подкрепимся? — Леонардо расстелил на земле кусок полотна и, как на столе, разложил еду. Коршуны хлопали крыльями и клевали деревянные прутья клеток. Леонардо бросил им по кусочку колбасы.

   — Торговцы птицами там, на площади, говорили, что ты не ешь мяса, — заметил Никколо.

   — Вот как? Ну, а ты что об этом думаешь?

Никколо пожал плечами.

   — Ну... пока что я ни разу не видел, чтобы ты его ел.

Леонардо полил колбасу вином и съел её с хлебом.

   — Теперь видишь?

   — Но почему тогда люди говорят...

   — Потому что обычно я мяса не ем. Я верю, что, поедая слишком много мяса, набираешься того, что Аристотель называл холодной чёрной желчью. Это, в свою очередь, наполняет душу меланхолией. Друг маэстро Тосканини Фиччино верит в то же, но по совершенно неверной причине. Магия и астрология для него превыше доказательства и опыта. Но как бы там ни было, а мне стоит быть поосторожней, не то обо мне ещё начнут думать, будто я последователь катаров, и, чего доброго, заклеймят еретиком.

   — Я почти ничего не знаю о катарах.

   — Они следуют учению Папы Богомила, который верил, что весь наш зримый мир был создан дьяволом, а не Богом. Поэтому, для того чтобы в их души не проник Сатана, они не едят мяса... однако не брезгуют рыбой и овощами. — Леонардо засмеялся и скорчил гримасу, выражая своё отношение к этим сумасшедшим. — Были бы они хотя бы последовательны...

Ел он быстро, что было у него в привычке, потому что, в отличие от других людей, он никогда не умел наслаждаться едой. Для него пища, как и сон, была просто необходимостью, которая отвлекала его от работы.

А здесь, вокруг них, купаясь в свете солнца, жил целый мир. Как ребёнок, Леонардо хотел разгадать его тайны. Это было его делом, страстью всей его жизни.

   — А теперь — смотри, — сказал он всё ещё жевавшему Никколо и выпустил одного из коршунов. Пока тот улетал, Леонардо левой рукой делал заметки. — Видишь, Никко, птица ищет воздушный поток. — Он выпустил из клетки второго коршуна. — Эти птицы машут крыльями, только пока не найдут ветра, а он, видимо, дует на большой высоте: смотри, как высоко они парят. Теперь они почти неподвижны.

Леонардо следил за кружащими в вышине птицами — они заскользили к горам. Он был в восторге, словно и сам парил в горних высях.

   — Теперь они едва шевелят крыльями. Они лежат в воздухе, как мы на тюфяке.

   — Может, тебе стоит последовать их примеру?

   — Что ты хочешь этим сказать?

   — Закрепи крылья Великой Птицы. Вместо того чтобы перелопачивать воздух, пусть они останутся неподвижны.

   — А что же тогда будет толкать машину? — спросил Леонардо, но тут же сам ответил на свой вопрос — ему пришла в голову мысль об Архимедовом винте. Он вспомнил ребятишек, игравших с юлой: они дёргали струну, и пропеллер поднимал игрушку в воздух. Рука его, будто думавшая сама по себе, уже делала наброски. Он рисовал листья, летящие, скользящие, падающие на землю. Рисовал разные винты и пропеллеры. Среди них может оказаться что-то полезное...

   — Знаешь, возможно, если удастся поймать воздушный поток, не будет нужна человеческая сила, — сказал Никколо. — Ты сможешь заставить свою птицу парить... не знаю только как.

Леонардо похлопал Никколо по плечу: мальчишка и в самом деле очень умён. И всё же это неверно. Есть в его идее какая-то неправильность...

   — Нет, мой юный друг, — сказал он упрямо, словно наткнулся на стену, что перекрыла путь его мысли, — крылья должны двигаться в воздухе, как птичьи. Этот метод природный, а значит, самый эффективный.

Без отдыха Леонардо торопливо шагал по холмам. В конце концов Никколо пожаловался на усталость — и остался под кипарисом, уютно устроившись в пахнущей влагой тени.

Леонардо пошёл дальше один.

Всё было прекрасно: воздух, тепло, запахи и звуки природы; он почти предугадывал чистые формы всего, что окружало его, фантазии, отражённые в proton organon[64]: зеркала его души. Но не совсем.

Воистину что-то было не так, потому что вместо блаженства, которое столь часто испытывал здесь Леонардо, он ощущал лишь разочарование... пустоту.

Думая о падающем листе, который он набросал в книжке, Леонардо записал:

«Когда у человека есть шатёр из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя». Он представил себе пирамидальный парашют, но счёл его чересчур большим, неудобным и тяжёлым для применения на Великой Птице и сделал ещё одну торопливую запись:

«Используй кожаные мешки, и таким образом человек, падая с высоты шести brachia[65], не покалечился бы, куда бы ни упал: на землю или же в воду».

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трёх проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдётся копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и всё же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счёл бы истинным царством Платоновых форм.