Собор памяти - [33]

   — Кто ты? — спросил Леонардо, потрясённый тем, что был обманут этим мистификатором, который теперь снимал с себя слой за слоем что-то тонкое — скорее всего кожу. Когда же он умылся водой с мылом и вытерся полотенцами, открылось новое лицо — более удивительное и неожиданное, чем гротескные лики в коридорах.

Лицо Симонетты.

Освобождённая от грима, кожа её была цвета слоновой кости. Она смотрела внимательно, печально, без тени легкомыслия, высокомерия или низости. Взгляд её был недвижен, непроницаем, и, не сводя глаз с Леонардо, она расстегнула своё одеяние и позволила ему упасть к своим ногам. Груди её теперь казались маленькими, окрашенные киноварью соски грубо выделялись на белизне кожи.

   — Нет, пожалуйста, не смотри так тревожно, Леонардо, — сказала она своим собственным голосом, совершенно непохожим на тот, каким она говорила за Нери. Подойдя к столу, она налила себе вина и присела рядом с Леонардо.

   — Я должен идти, — потрясённо пробормотал он.

   — Зачем? У тебя любовная горячка. Уйдя, ты не исцелишься. Но, быть может, оставшись... — Она улыбнулась, но без тени насмешки. Скорее с грустью. Она не пыталась прикрыться и сидела перед ним нагой, чувствуя себя вполне удобно.

   — Чего ты хочешь? — спросил Леонардо.

   — Я всегда хотела тебя, — сказала она тихо, как бы между прочим.

   — Если Лоренцо или Джулиано застанут нас здесь...

Симонетта покачала головой и рассмеялась. В сиянии свечей волосы её казались прозрачным ореолом.

   — Для меня это не изменит ничего, — сказала она. — Но для тебя, Леонардо... для тебя это будет концом всего.

   — И для тебя тоже; а теперь — уйдём отсюда, — настаивал Леонардо с безнадёжностью в голосе.

   — Я знаю, что с тобой случилось. — Симонетта придвинулась к нему. Леонардо смотрел в пол, избегая взглядом её наготы, хотя её запах и близость возбуждали его.

   — И что же? — спросил он.

   — Я всё знаю про тебя, Джиневру и этого старика Николини.

Удивлённый, он взглянул на неё в упор.

   — Я говорила с Сандро.

   — И он рассказал тебе о моих личных делах? — недоверчиво спросил Леонардо.

   — Он рассказывает мне обо всём... потому что знает — мне можно доверять. И знаешь почему?

   — Нет. — Леонардо был зол и унижен. — Не знаю.

   — Потому что я умираю. Сандро знает это, но не может смириться, потому что любит меня.

   — Не верю, что ты умираешь. — Леонардо взглянул на неё так, словно она была Джиневрой.

   — Это правда, однако мне не хочется доказывать это, кашляя перед тобой кровью. — Тут она обняла его. — Нынешней ночью умираем мы оба.

Леонардо понял, что попался, хоть и знал, что может встать и уйти. Однако его тянуло к Симонетте. Она поймала его, когда он стал почти беззащитен. Она — не он — была волшебницей, фокусницей, престидижитатором.

Но что действительно поразило его, почти отвратив от Джиневры, — глубокая печаль Симонетты. Она на самом деле умирала — иного быть не могло.

Он смотрел, как руки Симонетты скользят по его ногам, касаются его, снимая гульфик. Он чувствовал, что должен остановить её, но будто забыл, как движутся те мышцы, от которых зависело встать и уйти. И что с того? Он свободен; но такая свобода сама по себе — кошмар. Прежде чем он успел стряхнуть с себя эту грёзу... или страшный сон, Симонетта опустилась на пол и крепко обхватила ртом его пенис. Он замер, будто в ловушке; лишь сердце трепетало и билось, бурно колотясь где-то в глотке. Он думал о воде, о морской глади, о Джиневре, всё время о Джиневре; а губы Симонетты, смыкавшиеся на его крайней плоти, были горячи, сам же пенис казался ему твёрдым и холодным, как лёд. Или камень. Как будто он был незаконнорождённым Лотом, который не смог устоять, взглянул на Содом — и стал твёрдым, холодным, недвижимым камнем[42]. Но Симонетта ласкала его, распаляла, отогревала, словно печка, пока он не втащил её на постель, целуя и обоняя её, когда оба стали потеть и биться, один в другом, словно две смазанные маслом машины из плоти и крови.

Пока он целовал её — глубоко, испытующе, познавая её — она помогала ему избавиться от одежды: она настояла на этом, желая быть ближе к его коже. Леонардо нашёл её язык, позволяя ему заполнить его рот; и когда она откинулась на постель, разметавшись бок о бок с ним, он пробежал языком по её ключице и прильнул к грудям, как дитя, что сосёт молоко из маленьких напряжённых сосков.

Леонардо уткнул лицо меж её ног и вдохнул сырую пряность земли. Воспоминания детства обтекали его: внезапный и яркий образ залитых солнцем склонов Монте Альбано над Винчи; охряные копи в Вал д'Элза, цветы, и травы, и натеки в тёмном гроте в Винчи, гроте, где он провёл так много одиноких часов; даже теперь он помнил разлитые в воздухе запахи шалфея и тимьяна, черники и мяты. Он вспоминал свою мать и первую свою мачеху, юную красавицу Альбиеру ди Джиованно Амадори. Жена отца была немногим старше Леонардо, и сколько же томительно долгих дней провёл он в гроте, желая её!.. Леонардо поднялся над Симонетгой, чтобы глубже войти в неё. Одновременно с ним она выдохнула, потрясённо глядя на него снизу вверх. Лицо её напряглось, словно она пыталась скрыть затаённую муку. Она была поистине прекрасна, длинные светлые волосы нимбом окружали нежное аристократическое лицо. Однако в этом лице были скорбь и потрясение плакальщицы.