Собор памяти - [2]

Но это мне лишь потому вдогад,

Что ветер мне в лицо и снизу веет.

Данте Алигьери

В прозрачных сумерках Амбуаза, городка во Франции, маэстро Леонардо да Винчи сидел перед слабым огнём и по одной бросал в его рыжеватые сполохи страницы самой ценной из своих книжек. Пламя шипело, когда из свежего зелёного дерева рождались капли и, пощёлкивая, умирали от жара; а страницы свёртывались, как цветы на закате, и темнели, охваченные огнём.

Хотя у Леонардо и оставались ещё силы, он чувствовал близость смерти. Не умерла ли уже его правая рука? Она недвижимо висела, покоясь на колене, чужая, бесчувственная. Хорошо хоть последний удар не затронул левую руку; он всё ещё мог немного рисовать, хотя последнюю картину, обнажённого и чувственного Иоанна Крестителя, заканчивал под его наблюдением юный ученик и компаньон Леонардо Франческо Мельци.

Тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах; вдали виднелись луга и деревья, тающие в зелёном сиянии, — там была река Амас. Белоснежные стены большой спальни закоптила сажа от какого-то опыта Леонардо — а их было в эти дни не много, потому что, хоть ум Леонардо был быстр и по-прежнему полон идей, тело изменяло ему, как слишком туго натянутая верёвка блока, не выдерживающая большого напряжения. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках; на столах и на полу лежали карты, чертежи, инструменты, линзы и кое-какие другие вещицы его изобретения: калориметр для измерения расширения пара, высокие, странной формы сосуды для гидромеханических исследований, весы с посеребрёнными полукруглыми рамами, гидрометр, чтобы замерять влажность воздуха, кривые зеркала и устройства для демонстрации затмения в соответствии с идеями, высказанными Иоаннесом де Сакробусто в его «Sphera Mundi».

Всё это было собрано в его спальне, хотя вилла Клюй была более чем просторна, с библиотеками, гостиными, спальнями, балконами, внутренними двориками, кабинетами и залами — маленький замок, подаренный Леонардо королём Франции Франциском Первым.

Отрывая листок за листком и скармливая каждый огню, Леонардо улыбался — но эту ироническую улыбку породило отчаяние. Он взглянул на страничку записной книжки, прежде чем отправить её в пламя. Этот набросок он сделал во время тайного пребывания в Сирии — но сделал так подробно и с таким тщанием, словно то был чертёж. Рисунок изображал летающую машину с длинными неподвижными крыльями, подобными крыльям летучей мыши; под остовом фюзеляжа висел в сбруе человек: руки простёрты, ладони сжимают механизмы под крыльями.

Он разорвал страничку и швырнул в огонь. Следующая походила больше на набросок к картине, чем на рисунок: на нём парили летающие машины, видимые будто через стекло, а над крылатым флотом реяли баллоны с горячим воздухом — большие мешки, взлетающие к неведомым областям огня и дальше — к разделённым планетным сферам.

И это тоже — в огонь.

Он проиграл, хоть и был в его жизни жуткий и восхитительный миг торжества, когда небеса наполнились этими изобретёнными им машинами. Он помнит холод воздуха высоко в разреженной атмосфере, так близко от области огня, когда на краткое мгновение ему показалось, что древний Пифагор[2] был прав, что музыка сфер существует — невероятное трение небес. Он летел над облаками, странами холода, льда и воображения, но не приближался, подобно Икару, к разрушительной сфере огня[3]; не искал он и помощи демонов, чтобы получить в награду сломанную шею, как Саймон Магнус.

Леонардо и сейчас точно помнил, как выглядит сверху земля: даже и теперь стояли перед его мысленным взором маленькие, как модели на столе, горы и реки, равнины и пашни, крепости и селения. А испуганные армии Мехмеда Завоевателя — Великого Турка, грозившего Сирии и Малой Азии — казались колоннами муравьёв, обтекавшими нарисованные замки и укрепления.

Воспоминания, сильные, ясные и... мучительные.

А он помнил... всё помнил...

Он позволил себе стать развратником и убийцей на службе у святого султана вавилонского. Он убивал так же бездумно, как любой вор и бандит, вот только его совесть отягощали тысячи замученных душ — и всё, что он мог сделать теперь во искупление своей вины, — это сжечь дорогие ему диаграммы, рисунки и планы, чтобы никто не мог использовать во зло, как использовал он, эти тяжко доставшиеся ему знания.

Но уничтожать чистое и точное знание — то же, что убивать.

Леонардо прикрыл глаза, словно мог затвориться от прошлого, но он понял, слишком поздно понял, что память, не зрение, есть главное из чувств. Память, холодная, тёмная и бесконечная, нависла над ним кольчужным шатром. Память — всё, что осталось ему от жизни и стремлений, и вина была оком памяти, оком, что никогда не закрывалось. Проклятием Леонардо было помнить всё, потому что давным-давно его друг и учитель Паоло Тосканелли — великий врач и географ — научил его, как возвести свой собор памяти в великих традициях Симонида Кеосского, Квинтилиана и Фомы Аквинского. Священный дом памяти, в котором не терялось ничто.

Леонардо попытался вырвать мысли из вымышленного храма — места, куда более знакомого ему, чем комната, где он сидел, огромного и стройного, как город, где появились уже добавления, чтобы устроить его позднейший опыт — и не смог. Он мог только сидеть и смотреть, как корчатся в огне страницы. Его труд. Его жизнь. Его поражение.