Собор - [33]

Огюст вздрогнул:

— Позвольте, но это…

— Ваше дело? О да! — Шарло наивно поднял брови. — Но мадемуазель де Боньер слишком заметная фигура, и ее любовники тоже становятся знамениты. А мне бы не хотелось, чтобы перед свадьбой моей дочери, понимаете… чтобы ходили слухи и чтобы над Люси посмеивались, сравнивая ее со знаменитой наездницей. Я тоже в свое время женился не девственником, мсье, но мои развлечения не были известны всему Парижу.

— Я вас понял! — отрезал Огюст, сухостью тона дав понять, что не желает продолжать этого разговора. — И если вас тревожит эта связь, мсье Пьер, то поверьте моему слову: она, вероятно, скоро будет до конца разорвана, и обручение, которое мне предстоит, здесь даже ни причем. Я и так давно решил расстаться с этой женщиной.

— Очень рад! — Пьер Шарло улыбнулся и ласково пожал руку архитектора, провожая его к дверям. — Очень-очень рад!

XI

Огюст не обманывал своего будущего тестя. Он действительно думал в эти дни о разрыве с Элизой, но окончательно не мог на него решиться.

Когда в середине апреля, сразу же после отречения императора, Монферран с радостью оставил армию и возвратился в Париж, никто, кажется, не встретил его с большей радостью, чем мадемуазель де Боньер. И он был счастлив, увидав, что за год разлуки она полюбила его как будто еще сильнее, чем прежде.

Однако в скромной ее квартирке было по-прежнему полно цветов, в цирке к ней так же ломились в уборную знакомые и незнакомые поклонники, ей писали письма, иногда посыльные доставляли их к ней домой — все это вновь стало приводить Огюста в ярость. Прошел месяц, и сплетни, рассказы, сочувственные вздохи приятелей заставили его пожалеть о возобновлении старой связи.

Но Огюст был искренно привязан к Элизе, его мучила мысль о необходимости разрыва, и порою он думал: а не оставить ли все как есть? Ведь, в конце концов, они не были мужем и женою. Ему предстояло вскоре жениться, и Элиза должна была об этом узнать. Так почему им было не заключить на этот счет соглашения, где ее права признавались бы в равной степени с его правами? Огюст не мог понять, отчего такой простой компромисс вызывает в его душе гнев и бешенство, отчего он боится рассказать своей любовнице о Люси Шарло, отчего так не хочет получить неопровержимое доказательство Элизиных измен… Мысль об этом его жестоко мучила, и он не знал, как избавиться от этой муки.

Антуан, заметив мрачное настроение друга, догадался о его причине и начал очень осторожно (ибо не позабыл о пощечине) убеждать Огюста не ревновать и брать у веселой красавицы только то, что она может дать, радость и пылкие ласки, и не требовать скучной супружеской верности, которой его в будущем одарит и будет кормить до тошноты нежная Люси… Но Огюст, вдруг ожесточившись, прервал рассуждения приятеля и потребовал, чтобы тот честно рассказал ему все, что знает о жизни мадемуазель Пик де Боньер во время его, Огюста, долгого отсутствия. Модюи долго мялся, однако наконец изложил кое-какие свои соображения, и Монферран перестал сомневаться.

— Все это правда, Тони? — сухо спросил он, сумев, однако, выдавить на губах улыбку. — Поклянись.

— На Библии, на распятии или кровью? — ехидно спросил Антуан. — Ты, выходит, вовсе перестал мне верить? Так я же не Яго, а ты не Отелло.

— Извини, — Огюст махнул рукой. — Не те страсти, мой милый. Все это страстей не стоило и не стоит, и я никого не собираюсь душить.

Он солгал. С этого дня он упорно и жестоко душил в себе свое против воли глубокое чувство, свою первую настоящую любовь. Иногда, в порыве великодушия, он хотел разом все простить Элизе, стать ей другом, помнить только о том, что когда-то она спасла ему жизнь, но стоило ему увидеть ее, почувствовать горячие прикосновения ее рук, запах ее волос, провести губами по бархатному пуху ее щеки, и у него занималось дыхание, и он в самом деле испытывал бешеное искушение кинуться на нее, стиснуть руками ее высокую, гордую шею и закричать ей в лицо: «Моя или ничья! Слышишь! Моя или ничья! Поклянись, не то я тебя убью!» Разумеется, он понимал, что не сделает этого, и презирал себя.

Однако сцены ревности он стал ей устраивать чаще прежнего, а если обходилось без сцен, то он мог целый вечер просидеть в ее комнате мрачный, не объясняя причины своего недовольства, а потом встать и уйти (это сделалось его любимой выходкой). Иногда Элиза сносила его вспышки спокойно и кротко, но порою на нее накатывала волна возмущения, и тогда она колко отвечала на его замечания, встречала его гнев убийственным смехом, который сразу охлаждал Огюста и приводил в почти мальчишескую растерянность; а иной раз, услышав упрек, молодая женщина топала ногою и говорила, яростно сверкая своими дьявольски черными глазами:

— Если ты здесь зря тратишь время, то и ступай. Никто не держит тебя! А слушать твое нытье мне надоело! По-твоему, у меня любовники есть? Изволь же, да! Ну так что же? Дуэль? Убийство? Самоубийство? Выбирай! И оставь меня в покое!

В такие минуты она бывала не просто красива, но становилась царственна, недоступна, в ней появлялось что-то от греческой богини или настоящей царицы амазонок. Огюсту делалось страшно от сознания, что она сейчас первая прогонит его прочь, и ему придется унести с собою такое унижение, ничем за него не отплатив…