Собор - [2]

Некоторым читателям может показаться несколько идеализированным образ главного героя. Но Монферран действительно отличался добротой, хотя по натуре он был очень вспыльчивым и не всегда в таком состоянии справедливым.

Убедительно изображено Измайловой и окружение Монферрана. В частности, верная характеристика дана Ф. Ф. Вигелю — человеку необычайно талантливому, но чрезмерно язвительному и желчному, оставившему после себя записки, мимо которых не может пройти ни один историк, изучающий пушкинскую эпоху. Не менее рельефно нарисован и образ архитектора А. Модюи, обосновавшегося в Петербурге значительно раньше Монферрана, а прославившегося лишь скандальной историей с проектом Исаакиевского собора. Удачно даны характеристики крупнейшего инженера и изобретателя А. А. Бетанкура, зодчего К. И. Росси, архитектора А. И. Штакеншнейдера и многих других.

С основной тканью повествования органично сочетаются рассказы о других работах Монферрана. Они не разрушают основного сюжета романа, а лишь помогают его раскрытию. Исаакиевский собор остается стержнем повествования. Сам Монферран считал его главным произведением, своей лебединой песней.

Одновременно с описанием строительства Ирина Александровна дает одухотворенные образы причастных к возведению собора работных людей. Через характеристики отдельных персонажей она воссоздает не только историческую обстановку прошлого, но и всю будничную атмосферу тех лет. Этому способствует превосходное владение автора формой диалога.

Роман Ирины Александровны Измайловой рассчитан на широкий круг читателей, но в особенности будет полезен тем, кто интересуется историей русского искусства и культуры в целом.

В. К. Шуйский

Часть первая Прелюдия

I

Поступлению в госпиталь новых раненых доктор Готье не удивился. За год с небольшим существования Неаполитанского королевства волнения и восстания происходили в нем неоднократно, и в том, по мнению доктора, ничего необыкновенного не было. Готье командовал госпиталем не так уж давно, но до того несколько лет прослужил полковым врачом в разных войсках. Был он в Египте в пору роковой кампании, стремительно начатой будущим императором французов, героически продолженной генералом Клебером и постыдно законченной генералом Мену, который отчаянно добивался поддержки местного населения, пойдя ради этого даже на унижение[2], но тем не менее проиграл кампанию и был изгнан из Каира и Александрии. Был Готье и в Испании (от нее у доктора остались самые жуткие воспоминания), и в Пруссии, и в Италии. Он хорошо знал, что оккупантов никто и нигде не любит.

— Откуда это? — спросил доктор пожилого офицера, доставившего в Неаполь обоз с девятью ранеными.

Офицер рассказал, что три дня назад отряд повстанцев перебил роту пехотинцев в маленьком городишке, примерно в сорока лье от Неаполя, и захватил большой склад оружия, а также всякие ценности, которые как раз везли через этот городишко из столицы королевства в столицу империи. В погоню за бунтовщиками был выслан отряд гусар 9-го конногвардейского полка. За рекою, огибающей городок, гусары наскочили на засаду и после короткого боя были вынуждены отступить, даже не подобрав убитых. Правда, и восставшие отступили в лес, но вели оттуда такую сумасшедшую стрельбу, что преследовать их — значило для гусар лезть прямо под пули.

— Они тоже потеряли шестнадцать человек, но это, черт возьми, не утешение! — сердито кусая усы, проговорил офицер. — Наших ребят там осталось семеро, да вот еще раненых девять, и не все, может быть, выживут…

— Вот этот выживет едва ли, — проговорил Готье, наклоняясь над носилками, с которых слышалось хриплое дыхание раненного в грудь солдата. — Этого вы зря тащили так далеко… А этот, кажется, тоже… Тьфу ты, черт! Совсем мальчишка!

Последними в широкий вестибюль госпиталя двое гусар втащили носилки, покрытые широким плащом. Видна была только голова раненого, окутанная, как облаком, светлыми крупными кудрями. Широкая повязка, наполовину потонувшая в кудрях, справа вся побурела.

— Доктор, у него бедро еще… — сказал державший носилки спереди громадный гусар. — Доктор, его обязательно спасите! Это наш сержант. Храбрый, как дьявол. Не смотрите, что с виду он сосунок.

— Поставьте носилки! — приказал Готье. — Не сюда, а вон туда, на скамью. Ну, и что же мы увидим?

Он скинул с раненого плащ. Правое бедро юноши было обнажено и тоже обмотано окровавленными повязками. Доктор вздохнул и медленно начал снимать повязки. Ему хотелось поскорее узнать, что он может сделать. Помимо воли, его слишком тронуло это почти детское веснушчатое лицо с курносым носом.

— Жаль, жаль, — бормотал он, разматывая повязки. — Однако рана почти на лбу, а не на виске, да, да, на лбу, это все-таки лучше… Ну, а нога? О, а с ногой хуже! Рана очень опасна. Слава богу, что догадались прижечь… Кто прижигал?

Высокий гусар пожал плечами:

— Должно быть, та девчонка.

— Какая еще девчонка, черт возьми?

— Да была одна… Ведь, доктор, это скверно вышло. Сержанта ранило на моих глазах. И другие гусары видели. Он упал, и мы решили — убит. Ну, и оставили его там, у реки. Мы смогли увезти только раненых, а не убитых… Но в городке, как там он называется?.. Там была одна девчонка, маленькая, лет тринадцати… Она его нашла, у реки-то, и всю ночь сидела с ним. А до того он полдня один провалялся! Утром девчонка поскакала за нами, и мы вернулись за сержантом. Представляете, сколько он вынес, доктор? Неужели умрет?