Соблазны французского двора - [38]

А потом зашуршал шелк сброшенного шлафрока, слегка скрипнула кровать под тяжелым телом, и Маша почувствовала на своих плечах горячие руки. Его губы коснулись ее губ, и потребовалось почти невозможное усилие воли, чтобы не примкнуть к этому животворному, надежному теплу, а, отвернувшись, пролепетать:

– Я… мне… одну минуточку, я сейчас…

И прежде чем Димитрий Васильевич сказал хоть слово, Маша выскочила из постели и бесшумно пробежала по ковру к двери, ведущей в будуар. Тень ее, в свете лампадки уродливо изломившись, скользнула по стене и потолку, и Маша ощутила какой-то суеверный ужас; вдобавок внизу, в столовой, часы вдруг начали отбивать полночь.

Дверь отворилась без скрипа, Маша вбежала в будуар, где тоже едва мерцал лампадный огонек. За занавесями, у окна, таилась белая фигура, которая при появлении Маши выдохнула:

– Est-ce le temps?[32]

Маша не могла говорить, только слегка подтолкнула Николь к дверям. Часы в столовой ударили в двенадцатый раз, когда молоденькая француженка, одетая точно в такой же чепец и пеньюар, как Маша, с точно так же заплетенной косою, босая, бесшумно вбежала в спальню, чтобы занять место в ее постели, рядом с ее мужем, потому что нищая, безродная камеристка обладала тем сокровищем, которого не было у богатой и знатной баронессы Корф, – девственностью.

* * *

«Только немножко! – дрожа от ярости, думала Маша. – Я должна буду потерпеть какой-нибудь час! А потом она уйдет отсюда, и я никогда в жизни не переступлю порога тетушкина дома ни здесь, ни в Париже, доколе там будет эта девка, эта распутница!»

Маша горько улыбнулась – она не могла не признать, что смешно называть распутницей девушку, которую сама же толкала на путь разврата, вдобавок, если она и впрямь девица, а ты, так сказать, женщина с опытом.

Что и говорить, Николь, услышав оскорбительное, невероятное предложение своей хозяйки, повела себя совсем не так, как предполагала Маша.

Не выразив никакого возмущения, как говорится, бровью не поведя, Николь кое-что деловито уточнила: об одежде, например, о том, как ей вести себя, если барон пожелает говорить с ней (тут-то и было задумано спешно изготовить усыпляющее питье, которое Маше надлежало непременно, под любым предлогом, дать барону), а потом заломила такую цену за утрату своего драгоценного девичества, услышав которую графиня Евлалия только крякнула.

– Я согласна с вашею ценою, – холодно проговорила княгиня Елизавета, не глядя на Николь.

На том дело и сладилось.

Не похоже было, чтобы Николь до смерти оказалось жаль расстаться с этим сокровищем… верно, прежде не утратила его не оттого, что слишком уж блюла себя, а просто-напросто охотников не нашлось на такую-то невзрачную девку, с ненавистью подумала Маша. Впрочем, она была к Николь несправедлива. Та была вовсе даже недурна: высока и стройна, как Маша, – что облегчало задачу нынешней подмены, – к тому же обладала пышными каштановыми волосами и черными глазами, небольшими, но бойкими.

Цвет волос и глаз Димитрий Васильевич во тьме не различит, а бойкость Николь посоветовали поберечь до другого случая. Однако, как ни была Маша неопытна, она не могла не видеть, что в Николь есть, как говорят французы, le piquant[33], а это мужчины, конечно, ценят.

Не описать, что испытала и пережила Маша за время, проведенное в будуаре! Не было рядом тетушки и матушки – обе принуждены были уехать еще до начала авантюры, ибо странно и подозрительно могло показаться барону столь долгое их присутствие в его доме в эту ночь, предназначенную лишь для двоих, – так вот, их не оказалось рядом, и Маше некому было излить печаль свою.

Впрочем, печалиться Маша начала не сразу. Сначала она с замиранием сердца ждала гневных криков Димитрия Васильевича и жалобных оправданий разоблаченной Николь. Однако из спальни не доносилось ни звука… царила полная тишина, и Машина тревога переросла в страх. А что, если барон просто убил обманщицу на месте, задушил ее, к примеру, подушкою, и теперь сидит там один, не зная, что делать?! Понимая всю бредовость таких домыслов, Маша все-таки не удержалась – любопытство оказалось сильнее страха, сильнее осторожности! – и на цыпочках прокралась к двери.

Нет, тишина. Она приложила ухо к едва различимой щелочке, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и минуло какое-то время, прежде чем она с трудом расслышала слабый, ритмичный скрип. Несколько мгновений недоумевающе вслушивалась в него, пытаясь понять, что это такое, как вдруг догадка обожгла ее с такой внезапностью, что Маше почудилось, будто ее ударили наотмашь по щеке. Это скрипела кровать. Скрипела кровать! Итак, подмена свершилась, и суровый барон Корф наконец-то сделался обладателем того, чего так желал: невинности девушки, которая разделила с ним постель в его первую брачную ночь.

Обман удался! Ее честь спасена!

Маша, не чуя ног, отбежала от двери под образа и собрала пальцы щепотью, чтобы совершить крестное знамение, но рука бессильно упала.

Сердце так заныло, что Маша, охнув, схватилась за грудь. Тоска, ох, боже мой, какая тоска одолела вдруг! Но почему?.. Она не знала. Не знала также, въявь ли слышит этот постыдный скрип или он уже просто чудится. Душа болела, болела, и, сломленная этой болью, она забилась в уголок под образа, села прямо на пол, подтянув колени к подбородку, уткнулась в них и глухо застонала, не в силах даже плакать и не понимая, почему ей так больно.