Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж - [4]

Эти эссе не стоит читать второпях. Они и не писались так, а родились из многочисленных разговоров до, во время и после экспедиций, в основном разговоров женских или пропитанных женским любопытством и тревогами. Закончив чтение, вы отложите книгу, и на душе у вас, я надеюсь, станет гораздо спокойнее, чем тогда, когда вы впервые взяли ее в руки. Спасибо.

Сиэтл, США, октябрь, 2001

Часть 1 Предчувствие эмиграции

Миф о русской красавице в Париже Интервью с Александром Васильевым, историком моды, проживающим в Париже

«Какая там правда… Главное – красота!»

Реплика из фильма «Раба любви»

«Нужно или детей растить, или исследования проводить».

Из телефонного разговора с Александром Васильевым

В 1998 году вышла замечательная книга «Красота в изгнании» историка моды Александра Васильева, посвященная русским домам моды за рубежом, русским манекенщицам, истории русского костюма[11]. Это истории любви, успеха у публики, восторженных откликов и признания и, в конце концов, удачных замужеств. Материалы для этой книги автор разыскивал десять лет, проделав уникальную работу – собрав не только фотографии, афиши, газетные публикации по разным библиотекам мира, но и успев записать на магнитофон десятки женских историй – свидетельств манекенщиц, работавших в известных домах моды в Париже, Харбине, Константинополе, Нью-Йорке. В шикарном издании приведено 838 иллюстраций, изображающих русских манекенщиц или просто эмигранток, одетых в платья своего времени.

Для меня эта книга является самой впечатляющей экспликацией мифа о русской красавице за рубежом. Миф о русской красавице в Париже, ее успехе, очаровании и красивой судьбе стал особо быстро кристаллизоваться в начале 1900-х годов, с приходом Русских сезонов Дягилева, выставок княгини Тенишевой. В то время в Европе стал зарождаться стиль модерн, одним из направлений которого был национальный романтизм, в российском варианте – неорусский стиль. Он наиболее оформился в послереволюционное время, в период первой волны эмиграции.

Стоит ли удивляться, что книга, о которой идет речь, сотканная из многих необычных, невероятных женских историй, к которым с такой чуткостью и вниманием отнесся автор, имеет такую же невероятную судьбу. Она красива в классическом, платоновском смысле – как идеально найденная форма для материала.

Я была на презентации этой книги в Москве, была ошеломлена ее красотой, изысканностью издания. Тогда же через записку я попросила автора о встрече в Париже, куда собиралась ехать проводить исследование, которое меньше всего касалось эмиграции. Подойти я так и не решилась. Александр Васильев перезвонил мне еще до моего отъезда из Москвы, который все откладывался и откладывался из-за семейных обстоятельств, не дающих мне сделать и шагу, не то что уехать в Париж. «Нужно или детей растить, или исследования проводить! Чем-то нужно жертвовать», – назидательно заметил Александр. В тот момент погас свет во всем доме, и на протяжении всего разговора, который длился не менее двадцати минут, я сидела на полу, с аппаратом в руках, боясь шелохнуться, чтобы не дай бог не прервать беседу, которую не буду знать, как потом возобновить. «Началось», – подумала я, восприняв это как предостережение.

Уже в Париже я никак не могла получить обещанное рандеву: он все время куда-то улетал или был занят с журналистами. Я поняла смысл игры, игры в неприступность звезды. И стала уговаривать, уговаривать, уговаривать – как, собственно, и следует просить о сокровенном. И в какой-то момент, когда срок моей командировки уже перевалил за вторую половину, в день, когда меня нагло обокрали в парижском метро, едва успев разыскать хозяйку, тревожную алжирку, решившуюся на переезд в Париж с детьми – разыскать затем, чтобы взять ключ, переодеться, захватить диктофон – так вот, в тот день он позвонил и интервью все-таки состоялось.

Вместо всех этих рюшек, малиновых сюртуков, странных очков в толстой пластмассовой оправе и с розовыми стеклами, щедрого жабо – живые, лукавые глаза исключительно умного и тонкого человека, коричневый свитер грубой вязки, который всякий назвал бы хемингуэевским, прекрасная пластика, умеренная галантность и природная приветливость. «Это вы?!» – я была встречена вопросом-комплиментом. «А то!», – подумала я, уже и сама не веря в факт этой встречи. Мысленно я представила восторженные глаза прелестницы, к которой испытывал особую нежность мой сын и которая была уверена в том, что Александр Васильев живет в шикарном дворце на берегу Сены, а по вечерам, когда высокие освещенные окна отражаются в спокойных водах, прогуливается в трагических раздумьях среди многочисленных манекенов, одетых… в бог знает что. (Когда он звонил, пожаловался: «Никто меня не узнает! Для того, чтобы тебя узнавали, нужно носиться по городу в длинном золотом шарфе и менять кабриолеты на каждом перекрестке»).

Несмотря на мою природную недоверчивость и скептицизм, я и сейчас скажу: я никогда не встречала человека, который бы с таким искренним воодушевлением, эстетической бережностью, неподдельной любовью, снисходительностью и терпением относился к русским дамам в Париже (красоте в изгнании). Мне и сейчас трудно представить себе другого человека, столь виртуозного и пластичного, который бы смог такой материал собрать и так его подать. Этим я была обескуражена гораздо больше, чем предметами старины, заполнившими доверху квартиру моего собеседника.