Собиратель ракушек - [3]

– Вот этот гаденыш трескает рыбу? – не поверил один из журналистов. – Он же меньше моего мизинца…

– Этот моллюск, – пояснил собиратель, опуская ракушку в ведро, – вырабатывает двенадцать сортов яда. Их количества у него в зубах вполне достаточно, чтобы моментально парализовать каждого из вас и утопить на месте.

Все началось, когда на кухне в хижине собирателя ракушек больную малярией буддистку по имени Нэнси, уроженку Сиэтла, ужалил конус. Моллюск прополз от океана под кокосовыми пальмами, через заросли акации, впрыснул порцию яда и повернул к выходу.

Или, быть может, это началось еще до Нэнси, быть может, все выросло из самого коллекционера. Точно так же, как растет раковина, чьи спирали зарождаются изнутри, обволакивая своего хозяина, чтобы противостоять морской стихии.

Джимы не ошиблись: коллекционер в свое время охотился на карибу. В возрасте девяти лет он жил в Уайтхорсе, на севере Канады, и отец в самую ветреную, снежно-слякотную погоду заставлял его высовываться из пузыря вертолетной кабины, чтобы отстреливать больных оленей из винтовки с оптическим прицелом. Через несколько лет у него была диагностирована хероидермия и дегенерация сетчатки; за год зрение ухудшилось настолько, что он уже практически ничего не видел, кроме очертаний предметов. В двенадцать лет, к тому моменту, как отец сподобился отвезти его за четыре тысячи миль к югу, во Флориду, чтобы показать специалисту, он уже, по сути, стал незрячим.

Офтальмолог понял, что мальчик слеп, как только тот вошел в дверь: одной рукой он цеплялся за ремень отца, а другую вытягивал вперед, чтобы не наткнуться на какое-нибудь препятствие. Вместо осмотра, в котором уже не было смысла, врач провел ребенка к себе в кабинет, снял с него ботинки и вывел через дверь черного хода по песчаной дорожке на мыс. Мальчик никогда не видел моря и теперь изо всех сил старался его почувствовать: сине-зеленые пятна волн и травы, смазанное солнце. Врач дал ему подержать ламинарию. Это был день настоящих открытий: маленький мечехвостый краб, забравшийся на панцирь крупного собрата, скопление мидий у подножья скалы. Стоя по щиколотку в воде, мальчик нащупал небольшой округлый предмет, размером с фалангу своего большого пальца, если не меньше. Он вцепился в эту ракушку, ощупывая панцирь и отверстие. Никогда еще он не держал в руках ничего столь совершенного.

– Это ципрея-мышь, – сказал доктор. – Прекрасная находка. У нее коричневые пятнышки, а у донца – еще более темные полосы, как у тигра. Но ты этого не видишь, да?

Однако он видел. Явственнее, чем что бы то ни было другое за всю свою мальчишескую жизнь. Его пальцы терли ракушку, переворачивали, крутили. Ему не верилось, что ракушка может быть настолько гладкой. Почти шепотом он спросил: «Кто ее сделал?» Ракушка так и осталась у него в руке, а через неделю отец потребовал ее выбросить, чтобы не воняла.

Его мир в одночасье заполнили раковины, моллюски, конхиология. В Уайтхорсе он за полярную ночь освоил шрифт Брайля, выписал по почте книги о морских ракушках, а с наступлением оттепели стал ворошить валежник в поисках лесных улиток. В шестнадцать лет он влюбился в рифы, прочитав о них в книгах, таких, например, как «Чудеса Большого Барьерного рифа», и навсегда уехал из Уайтхорса: завербовался сначала на одно парусное судно, потом на другое, бороздил тропики – остров Санибел, Сент-Люсия, острова Батан, Коломбо, Бора-Бора, Кэрнс, Момбаса, Муреа. При полной потере зрения. Кожа у него стала бронзовой, волосы выгорели добела. Его пальцы, органы чувств – все его существо было одержимо геометрией экзоскелетов, этих скульптур из кальция, и стремилось дознаться, как в ходе эволюции образовались створки, гребни, бисерины, завитки, складки. Любую раковину он распознавал на ощупь; повертев ее в руке и оценив форму, тут же определял вид: анцилла, фикус, теребра. По возвращении во Флориду он выучился на биолога, а позже защитил диссертацию по малакологии. Он обогнул земной шар по экватору; заплутал на улочках Фиджи; был ограблен в Гуаме, а потом еще раз – на Сейшелах; открыл новые виды двустворчатых моллюсков, новое семейство лопатоногих, новых представителей нассариид и фрагумов.

Когда на его счету было четыре монографии, три собаки-поводыря и один сын по имени Джош, он воспользовался правом досрочного выхода на пенсию, завершил свою преподавательскую деятельность и перебрался в Кению, на отдаленный остров архипелага Ламу, где его домом стала кибанда с соломенной крышей в небольшом морском заповеднике к северу от острова и города Ламу, в ста километрах южнее экватора. Было ему пятьдесят восемь лет. Просто к нему пришло понимание, что малакология не дает ему расти, а лишь ставит все новые и новые вопросы. Он так и не уяснил, в чем эволюционная причина бесконечных вариаций внешнего вида раковин. Откуда у них этот решетчатый орнамент? Откуда эти желобки? Бугорчатые узлы? В конечном счете – и во многих отношениях – неведение обернулось преимуществом: он мог найти раковину, ощупать ее и на каком-то подсознательном уровне решить, зачем ей понадобилось стать такой прекрасной. Этот процесс был для него и огромной радостью, и вечным таинством.