Соб@чий глюк - [68]

Вагон плавно покачивался от борта к борту, то периодически ускорялся, то цеплялся колесами за рельсы, сбрасывая скорость, играя с пассажирами в игру и заставляя их балансировать на месте во время движения. Глубина рефлексов балансирования зависит от опыта пассажира. Согласно учению Ивана Петровича Павлова, человек, ездящий в метро каждый день, имеет рефлексы на сверхбыстрых процессорах, он устойчив, как скала. «И-и Пе Павлова», – объявляла дикторша в пражском метро. Павлов своим учением живет в каждом пассажире любого метро, и это есть международное признание безусловной важности условных рефлексов.

Во времена, когда я еще выезжал за границу, в каждом городе, где было метро, подземка, сабвей, я проезжал на метро, подземке, сабвее просто так, как коллекционер, собирающий впечатления и ощущения от пребывания под землей с другими людьми, которые, сами того не осознавая, разделяют со мной время и пространство, а значит, и судьбу, пусть даже на очень короткий промежуток жизни. Это дает ощущение сопричастности к чему-то большему и глубокому. Это моя странность.

То ли игра балансирования, то ли присутствие незнакомых людей, с которыми ничем не связан, кроме самого факта присутствия, но поездка в метро меня успокоила. И вот меня больше не волнует награда – хрен с ней, с наградой. Да, я себя чувствую Левшой, но это лучше, чем быть Кощеем Бессмертным с двумя пожизненными сроками.

А вот люди в вагоне даже не подозревают, что их нужно спасать. Все едут вместе дальше, чем они даже думают, все, как один, уткнулись носами в телефоны. А о своем спасении не думают, я должен за них думать.

Вон мужик с одутловатым расплывшимся лицом, с портфелем и животом на коленях смотрит в телефон, его спасти, пожалуй, будет трудно. Ему киноцефалия не так страшна, как инфаркт. Наверняка курит, спортом не занимается, жрет все подряд, пьет все подряд, но больше, наверное, пиво. Как такого спасти? А вот девчушка сидит, конечно, на таких каблуках стоять трудно, ноги в обтянутых джинсах хоть и в сидячем положении, но видно, что как две Останкинские башни, и личико такое нежное над шарфиком – такую красотулю хотелось бы спасти лично. Но нельзя отвлекаться на частности, надо спасать всех.

Толстый куряще-пьющий мужик, не заботящийся о здоровье, вызывает раздражение своей бессмысленностью, девушка-Останкино тоже вызывает напряжение, я бы сказал, выводит из равновесия. Нужно что-то нейтральное, успокаивающее, невинное, трогательное.

Там, наверху, люди в своих автомобилях, как моллюски в раковинах, о них можно судить только по раковинам-машинам, а здесь все как на ладони, видно насквозь. Ага, вот бабушка с внучкой. Бабушка в старомодной шляпке и плаще, застегнутом до самого верха, и внучка в вязаной шапочке, туго затянутой под подбородком, так что щечки на ее лице становятся больше, и куртка на девочке тоже застегнута до самого верха, и шарфик завязан на шее.

Бабушкин долг исполнен полностью, девочка упакована почти герметично, как в космический скафандр. Бедная упакованная девочка не догадывается, что виновата во всем вовсе не бабушка, а прабабушка, которую девочка никогда даже не видела.

Интересно, где моя зараза-жена? Объявится она сегодня или нет? Я потрогал запекшуюся ранку на темечке. Надо будет показать Светке. Она начнет причитать: ой, Артем, откуда это у тебя? Что случилось? А я ей прямо скажу, что это Орел Орлович меня тюкнул. А она спросит: какой Орел Орлович? А я скажу, что это начальник Собакина. И тут Светка решит, что я окончательно умом тронулся, по-русски говоря, ебанулся. Хотя удивить Светку трудно.

Мой вагон в составе поезда вырвался из подземелья на станцию, вытянулся вдоль платформы, и голос объявил, что мне пора покинуть поезд. Что я и сделал.

Молоденькая парочка стояла у колонны. Он придавил ее всем телом к мрамору и залез рукой сбоку под юбку, а она запустила одну руку ему под куртку, а другой крепко обхватила за шею. Где была его другая рука, я не увидел.

Что это: скульптура Родена «Поздняя осень в Москве» или членовеки прилюдно пытаются трахнуться? Я спросил себя без особой надежды получить ответ.

– Боже, Артем, обо что ты так ударился? Рана какая глубокая! – воскликнула Светка.

– Злые языки утверждают, что это мои скрытые, задавленные мысли пробуравливаются наружу вопреки моей воле, – ответил я, держа Светку за бедра, пока она рассматривала мое темечко.

– А что было на самом деле? – спросила Светка, не меняя положения и не двигаясь, хотя уже закончила осматривать мою раненую голову.

– А на самом деле меня клюнул в голову человек-орел, он же Орел Орлович, по наводке Собакина-Анубиса!

– Ты пытался с ним подраться?

– Нет.

– Умничал?

– Да. Немножко.

– Вот видишь!

– Что видишь?

– Ты не понимаешь, что иногда надо придержать свой язык, и рискуешь получить по башке.

– Страх боли сильнее, чем сама боль от получения по башке. Страх делает человека рабом, рабом боли, рабом пауков, общественного мнения, рабом чего угодно.

– Ты мой бесстрашный, – сказала Светка и прижала мою голову к себе, – за это я тебя и люблю.

– Светка, не начинай, – ответил я сдержанно.

– Давай я тебе рану обработаю чуть-чуть, – сказала Светка, высвободилась из моих рук и ушла из кухни за перекисью.