Собаки Европы - [45]

На бульваре было довольно много людей — в городе потеплело, скамейки были заняты молодёжью, примерно возраста Козлика. Я слышал отрывки их разговоров — нет, Козлика на их месте я представить не мог. Козлик был не такой. Эти были тяжёлые, тупые, пригнутые к земле, на которой их угораздило родиться. Они жили по законам её тяготения, слушали её и ступали по ней уверенно, зная, что она будет их носить ещё долго, пока не устанет. А Козлик был как слово, написанное на бумаге. Они исчезнут, а Козлик останется.

Ко мне вдруг подбежала собака. Высокая, стройная охотничья собака в блестящем ошейнике. Я инстинктивно отшатнулся, схватившись за край скамейки. А хозяйка уже бежала мне навстречу.

«Карлотта! — крикнула она. — Фу! Фу! Ко мне!»

Я присел на лавочку и закурил. Сука тыкалась мне в колени острой мордой, оглядывалась на хозяйку, но не спешила оставить меня в покое. Я посмотрел в собачьи глаза, мне было интересно, можно ли увидеть в них что-то, что свидетельствовало бы о естественной потребности собаки подчиняться человеку. Но я так и не смог ничего в них прочитать. Словно это была книга на совершенно другом языке.

Хозяйка подошла, вертя в руках поводок, надела его на послушную, тонкую собачью шею.

«Извините, — бросила она, облизав губы. — Убежала. И как только умудрилась? Шею вытянула, вырвалась и убежала. Но она не укусит. Тем более вы ей, смотрю, понравились».

«Красивая собака», — сказал я.

Но кажется, ей было наплевать, что я думаю о её породистой сучке. Ничего не случилось — и хорошо. Не сказав больше ни слова, она потянула собаку в темноту, а я посмотрел на свои руки, на их кожу, на которой кудрявились седые волоски, и подумал, что у меня осталась его книга — книга со стихами и картинками: что ещё нужно такому человеку, как я. Может, он сам нарисовал все картинки, этот Козлик. И написал все эти стихи. А я бился… Бился головой о бумагу… Мучился. Ну и что. Главное, что я на свободе. Жив. И у меня есть свой тайный язык.

А ещё я подумал о том, что заслужил сегодня немного жалости и сочувствия от тех, кто меня любит. Немного жалости, сочувствия и ласки.

Должен же в этом городе хоть кто-то меня любить.

Legoing klinkutima / Легче бумаги

Für Imre von Stukar

Akkou klinkuta

Deu natuzu

Tau

Tajnobalbutika da ujma sau onoje,

Skutoje dutributima da broje

Dinagramutima, sau neokuz nekau —

O bu tau kvaj legoje da samoje

Da u sprugutima tau bu pavuzu, mau

Komutko noje.

Klinkutima legoing,

Tau

ufjutima akkou.

Danuo kvaj da bif aluzu Neistuta.

Dukoju da rukoju tau stogou

Kalau tau bu legoje kvaj balbuta.

Da bu sprugutima skamuta tau okuzu,

Minutima o jaf bu tau takuzu:

Psautima grimuta da kraputa

Strilonatutima, sau

Bim primuzu tau.

Легче бумаги

Имре фон Штукару

Как та бумага,

На которой ты

Стихи строчить привык,

подсчитывать убытки

И в перерывах тайный свой дневник

Вести,

Однажды в неизбежность пустоты

Ты полетишь, не сняв с лица улыбки,

Приятель милый мой.

Пора туда уйти,

Бумаги легче,

Лёгким, как дыханье.

Как слово то, что написалось втайне

От всех, кто за спиной твоей стоял.

Завидую, ведь ты увидишь бездну,

И упадёшь, свободный, не спеша.

Ты верил только в то, что бесполезно,

В собачий лай

и в скрип карандаша.

II. Гуси, люди, лебеди

«Где-то в топи болот погребён остывающий гром…»

1.

Святой Покров накрыл землю жёлтым листом,

молодым снежком, воду льдом, пчелу мёдом.

Рыбу чешуёй, дерево корой, птицу пером, девку чепцом.

Стога покрыл, первый стожок драничками,

второй стожок полосками,

третий стожок белым снегом.

На Покров младшего Космача, их соседа, забирали в москали. По такому случаю поставили столы прямо в саду, благо день был погожий, а на столы выставили всё, что могли. А могли Космачи по самое не могу — ведь старый Космач был, как говорится, вытиран, поэтому полагались ему и зельице крамное, и сервелат, и грушевые карамельки, и мороженое. Вчера Космачи засмолили кого-то у себя во дворе, а кого конкретно, никто особо не разбирался — не такие здесь жили люди, чтобы на чужое рты разевать. Позвали — придём, а мимо идти сказали — тоже не осудим. Кому сейчас легко? А в лесу много разной живности бродит…

День и правда был погожий, солнечный, хотя иногда и налетал на накрытые столы первый ветерок, чужой, злой, как из пустого погреба. Ничего не скажешь, всех Космачи позвали, никого не забыли: в первую очередь, ясно дело, солтыса, а с ним и полицая, и поп тут сидел, и зам по идеологии, но с элитой этой и так все понятно, куда без них. Так они даже дурачка местного за стол посадили, Каковского. Тот сразу же напился — и когда только успел — да завел жалостливым голосом своё, неизменное:

«Людзи! Людзи! Изьвинице меня, люди, радные маи, но атвецьце: какой сичас год?»

С ним всегда так: сидит, улыбается, бабам ручки целует, кивает многозначительно, а потом будто наваждение на человека находит: вскидывается, словно только что проснулся, хватается за голову, что аж пальцы белеют, и обводит всех страшными глазами:

«Людзи! Людзи! Какой год на дварэ?»

Все от смеха аж кладутся, но ведь не от злого смеха, такого, что из гортани идёт, а от хорошего, такого, что из живота. Какой-год, какой-год — видать, поэтому и назвали его так: Каковский. Никто не знал, откуда тот Каковский взялся, полицай его однажды в лесу нашёл и отдал кому следует, а через два дня Каковского назад привезли и поселили в доме умершего Игната — так и живёт здесь у них Каковский уже, может, года три, а может, и пять. Жалеют у них Каковского: посмеются, посмеются, а потом уж вздыхают сочувственно и берутся беднягу успокаивать. Вот и сейчас за столом у Космачей насмеялись вволю, слишком уж убогий у Каковского был вид, как у пьяного, который Страшный суд проспал, — а после врачиха и говорит ему, вздохнув и глотнув ликера: