Собака Баскервилей. Острие булавки - [80]

Доктор и священник медленно шли по улице, которая, вырываясь из города, уходила в сторону Крейвен-хауса. Харкер, стремясь, как всегда, попасть куда-нибудь раньше остальных, ушел далеко вперед, но двое идущих за ним, казалось, были больше увлечены темой разговора, чем направлением движения.

– Итак, отец Браун, что вы об этом думаете? – таинственным тоном обратился высокий доктор к низенькому клирику, идущему рядом с ним.

Отец Браун, пристально посмотрев на него, ответил:

– У меня возникла пара соображений, но главная трудность заключается в том, что я очень мало знаком с адмиралом. Хотя с его дочерью несколько раз встречался.

– Адмирал был из тех людей, – мрачно произнес доктор, – о которых говорят, что у них нет врагов.

– Если я вас правильно понимаю, о нем можно было сказать и что-то другое? – поинтересовался священник.

– Это, конечно, не мое дело, – поспешил добавить Стрейкер, но голос его прозвучал напряженно. – Однако у него тоже случались срывы. Однажды он грозился подать на меня в суд, когда я сказал, что ему необходима операция. Наверное, потом он все же передумал. Я не удивлюсь, если выяснится, что он бывал достаточно груб со своими подчиненными.

Взгляд отца Брауна был устремлен на секретаря, который шагал далеко впереди, и, глядя на него, он понял причину его спешки: еще дальше, ярдах в пятидесяти, по той же дороге к Крейвен-хаусу медленно шла дочь адмирала. Вскоре секретарь ее догнал, и оставшуюся часть времени отец Браун наблюдал, как две спины медленно растворяются вдали. Секретарь явно был чем-то чрезвычайно взволнован, но, если священник и догадался чем, он не стал об этом говорить. Дойдя до поворота к дому доктора, он лишь коротко заметил:

– Может быть, вы еще что-то хотели рассказать?

– С чего бы это? – отрубил доктор и зашагал прочь. Что он хотел сказать своим ответом – почему священник решил, что он может рассказать что-то еще, или же, почему он должен об этом рассказывать, – осталось непонятно.

Дальше, следом за молодыми людьми, отец Браун побрел один. Но, когда он подошел к калитке, за которой начиналась парковая дорожка, ведущая к дому адмирала, его внимание привлекло поведение девушки, которая неожиданно развернулась и пошла ему навстречу. Лицо ее было очень бледным, а глаза блестели как-то по-новому, выражая пока еще непонятное чувство.

– Отец Браун, – тихо сказала она, – мне нужно поговорить с вами как можно скорее. Вы обязательно должны выслушать меня, больше мне ничего не надо.

– Конечно, – ответил он так спокойно, будто какой-нибудь уличный торговец спросил у него, который час. – Где мы можем поговорить?

Она отвела его в одну из ветхих парковых беседок, где они сели, скрытые от посторонних глаз переплетением зеленых веток и большими резными листьями, и тут же, не теряя ни секунды, приступила к разговору, будто желание высказаться жгло ее изнутри.

– Я разговаривала с Хэрольдом Харкером, – выпалила она. – Он рассказал мне ужасные вещи. – Священник кивнул, и девушка торопливо продолжила срывающимся от волнения голосом. – Про Роджера Рука. Вы знаете, кто это?

– Мне говорили, – ответил он, – что друзья-моряки называют его Веселый Роджер, потому что он никогда не бывает весел и чем-то напоминает пиратский череп со скрещенными костями.

– Он не всегда был таким, – тихо сказала Оливия. – Наверное, с ним стряслось что-то очень нехорошее. Мы ведь дружили еще в детстве, играли вместе на берегу моря. У него всегда в голове был ветер, он мечтал стать пиратом, и вообще, мне кажется, Роджер относился к таким людям, которые, начитавшись детективов, могут стать настоящими преступниками. Только в его мечтах присутствовала романтика. Тогда он и вправду был веселым Роджером, и думаю, – последним мальчишкой в мире, который действительно мечтал сбежать из дому и стать моряком. Семье его в конце концов пришлось смириться с его решением вступить во флот. И…

– Да? – терпеливо произнес отец Браун.

– И мне кажется, – улыбнувшись, призналась девушка, – бедному Роджеру этого оказалось мало. Морским офицерам так редко приходится сжимать зубами кортики или размахивать окровавленными абордажными саблями и черными флагами… Но даже это не объясняет произошедшей с ним перемены. Он сделался каким-то черствым, замкнутым, словно умер внутри. Теперь он всегда избегает меня. Но это не имеет отношения к делу. Я решила, что его сломило какое-то несчастье, которое меня не касается. И, понимаете… Если то, что говорит Хэрольд, правда, то это несчастье – не что иное, как сумасшествие. Либо он сошел с ума, либо в него вселился бес.

– И что же вам рассказал Хэрольд? – спросил священник.

– О, это настолько ужасно, что мне страшно повторять, – ответила она дрожащим голосом. – Он клянется, что видел, как вечером Роджер крался за отцом, будто что-то задумал, но не решался этого сделать, а потом достал саблю… Доктор говорит, отца закололи острым оружием… Я не верю, что Роджер Рук может быть причастен к этому. Да, он часто бывал в дурном настроении, а отец тоже отличался тяжелым характером, и из-за этого они иногда ссорились. Но что такое ссора? Не подумайте, что я просто защищаю старого друга, ведь я уже даже не могу назвать его другом, но бывают такие вещи, которые ты знаешь наверняка, чувствуешь душой… Даже если речь идет о старом знакомом. И все же Хэрольд клянется, что он…