Собака Баскервилей. Острие булавки - [68]

– Но зачем ему понадобилось проделывать такие безумства? – не унимался Опеншоу.

– Неужели вы не понимаете? Именно потому, что вы никогда не смотрели ему в лицо! – сказал отец Браун, при этом пальцы его несильно сжались, и он приподнял руку, словно хотел ударить кулаком по столу. – Вы называли его счетной машиной, потому что ни для чего другого вы его не использовали. Вы не знали о нем даже того, что узнал бы за пять минут разговора любой посторонний, зайдя в вашу приемную: что он был человеком, что он был весельчаком, что у него имелись свои суждения насчет вас, насчет ваших теорий и насчет вашего умения «выводить на чистую воду» других людей. Неужели вы не понимаете, как ему хотелось доказать, что вы не сможете изобличить даже собственного служащего? У него было множество самых невероятных идей. Например, насчет коллекционирования разного хлама. Неужели вы не слышали о женщине, купившей две совершенно ненужные вещи: старую медную табличку врача и деревянную ногу? С их помощью ваш изобретательный секретарь и создал образ достопочтенного доктора Хэнки, которого поселил в своем же доме. Это было не сложнее, чем придумать воображаемого капитана Уэйлза.

– Погодите, не хотите же вы сказать, что тот дом за Хэмпстедом, в котором мы побывали, это дом самого Бэрриджа? – ошеломленно спросил Опеншоу.

– А вы бывали у него раньше? Хотя бы адрес его вы знали? – возразил священник. – Послушайте, я не хочу принизить ни вас, ни вашу работу. Вы – великий служитель истины и знаете, что я никогда бы не позволил себе проявить к вам неуважение. Вы видели множество лжецов и сумели уличить их в обмане. Но не смотрите вы только на обманщиков. Смотрите, хотя бы изредка, и на честных людей… таких, как официант.

– А где сейчас Бэрридж? – спросил профессор после долгого молчания.

– У меня нет ни малейшего сомнения, – сказал отец Браун, – что сейчас он в вашем кабинете. Более того, он оказался там в тот самый миг, когда преподобный Люк Прингл открыл ту злосчастную книгу и растворился в небытии.

Снова надолго наступила тишина, а потом профессор Опеншоу рассмеялся, и это был смех человека, который достаточно умен, чтобы не бояться признать свою неправоту.

– Наверное, я заслужил это тем, что не замечал своих ближайших помощников. Но, признайте, сочетание обстоятельств было достаточно убедительным. Неужели у вас хоть на секунду не возникло страха перед этой жуткой книгой?

– Что? Ах да! Нет, не возникло, – ответил отец Браун. – Я раскрыл ее, как только увидел. Там одни пустые страницы. Я, видите ли, не суеверен.

Преступление коммуниста

Трое мужчин вышли через низкую тюдоровскую арку, прорезающую ровный, спокойный фасад Мандевильского колледжа, на яркий вечерний свет погожего летнего дня, которому, казалось, не будет конца, и в этом свете они увидели нечто подобное сверканию молнии, нечто настолько поразительное, что вряд ли кто-то из них забудет об этом до конца своих дней.

Еще до того, как они успели подумать о катастрофе, у всех троих появилось ощущение контраста. Сами они каким-то странным образом вписывались в то место, в котором находились. Хоть тюдоровские арки, обегавшие сады колледжа монастырской стеной, были сооружены четыре столетия назад, в те времена, когда холодная готика низверглась с небес и склонилась или даже почти пала на колени перед гуманизмом и Ренессансом с их более уютными залами и теплой домашней атмосферой; хоть на них была современная одежда (то есть одежда, уродству которой поразились бы в любом из четырех минувших веков), все же что-то объединяло их с этим местом. Сад здесь был ухожен столь заботливо, что красота его достигала верха совершенства – выглядела естественной; даже прелесть цветов здесь казалась как будто случайной, как у иного изящного сорняка; ну а современные костюмы все же имели ту единственную особенность, которая могла придать им хоть какой-то колорит, – они были неряшливы.

Первый из троих, лысый и бородатый верзила – фигура довольно известная в колледже – был в берете с квадратным верхом и в мантии, чуть сползшей с одного плеча. Второй при маленьком росте отличался очень широкими квадратными плечами, он весело улыбался и был в обычном пиджаке, мантия его висела у него на руке. Третий же был и того ниже, его наряд казался совсем уж потрепанным, хоть это и была черная ряса. И все же трое вписывались в это место и в ту не поддающуюся описанию, неповторимую атмосферу, которая царит в Мандевильском колледже одного из двух старейших английских университетов. Они соответствовали ей и казались на ее фоне незаметными, что ценится здесь больше всего.

Двое мужчин, сидевших на садовых стульчиках у небольшого столика, казались чем-то вроде блестящей кляксы на этом серо-зеленом пейзаже. Одеты они были почти во все черное, но, несмотря на это, сверкали с ног до головы: от лощеных цилиндров до идеально начищенных туфель. При взгляде на них возникало смутное ощущение, что в Мандевильском колледже, месте, где свобода пестовалась веками, просто неприлично находиться в столь изысканной одежде. Оправданием им могло служить лишь то, что они иностранцы. Первый – американец, миллионер по фамилии Хейк – был одет так безупречно и элегантно, как одеваются только первые богачи Нью-Йорка. Второй, к блеску которого было добавлено еще и каракулевое пальто (не говоря уже о размашистых рыжих бакенбардах), был немецким графом, обладателем громадного состояния. Самая короткая часть его имени звучала как фон Циммерн. Однако тайна, о которой повествует этот рассказ, не связана с тем, почему эти люди оказались здесь. Они находились здесь по той причине, которая часто сводит вместе несовместимые вещи: они хотели пожертвовать колледжу деньги. Эти господа прибыли сюда для того, чтобы поддержать идею, разработанную совместно финансистами и магнатами многих стран, а именно: открытие в Мандевильском колледже кафедры экономики. Они проинспектировали колледж с тем неутомимым и радетельным тщанием, на которое из сынов Евовых способны лишь американцы и немцы. Теперь же они, видимо, отдыхая от трудов праведных, молча смотрели на сады колледжа. Вокруг царили покой и умиротворение.