Собачий род - [11]

И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних чёрных стволов и захохотал.

* * *

Верховья Нар-Югана. То же время

Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.

В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, — там, куда недоставало тепла от железного колена дымохода.

Стёпка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.

Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Стёпкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад — до матушки Оби.

Теперь всё стало не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто ещё мог бы поговорить со Стёпкой на его родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но её никто уже так не называл, да никто и не знал её настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки — и опять исчезала на несколько месяцев.

Её дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят — такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды — ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за посёлком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, — и опять появилась на привокзальной площади.

Живучая, однако.

Скоро и она умрёт. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нём.

Тогда земля перевернётся, поменявшись местами с небом, и живые станут мёртвыми, а мёртвые — оживут.

Так думал Стёпка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, — всё это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.

А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Стёпка знал, что когда наступит конец времён, этих людей ничто не спасёт. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают её живое чёрное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет больше на свете живых душ.

Может, так будет. А может, и нет.

Ещё один старик говорил — давно это было, Стёпка мальчиком был, — что после смерти тело человека ложится в землю, а тень его спускается в подземный мир.

Но пришлые люди начали выкачивать нутро земли: воду, газ, нефть. А что это значит? Это значит, что рано или поздно, но сама земля потеряет свою тень. И тогда теням мёртвых совсем не останется места. И выйдут они на поверхность, и это будет концом всего.

Ну, а теперь надо было готовиться к последнему плаванью. У живых людей дом стоит на земле. У мёртвых — плывёт по воде. Стёпка знал, что так называется гроб — "дом, плывущий по воде".

И ещё надо разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.

Но сил не было.

Вздыхал Стёпка и понимал одно: смерть приходит, однако.^{1}

* * *

Черемошники. То же время

— Алё-он! Алё-он! Алё-он!.. — заунывно слышалось с улицы.

— Слышишь? — Сказала баба. — Опять твой жених пришел.

— Ну и что, — сказала Алёнка.

Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.

— Алё-он! Алё-он!.. — заунывно звал мальчишеский голосок.

— Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.

— Не пойду, — сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.

— О-ох, художница… — вздохнула баба.

— Алё-он! Алё-он!.. — глухо ныло за окном.

— Да чтоб ты пропал! — наконец не выдержала баба. — Иди к нему, скажи, что не выйдешь — а то ведь до ночи звать будет.

Алёнка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:

— Ладно… Сейчас скажу.

Она отставила рисунок, критически оглядела его.

— Ох, художница! — уже сердито сказала баба. — И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!

— Ну и что, — сказала Алёнка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.

— Ай-яй-яй… — проворчала баба вдогонку. — Хоть бы нос вымыла — жених-то увидит!