Собачий бог - [118]

Саб молчал, только ниже склонил голову.

— Ладно. А теперь — убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно жаждет — слышишь?

Саб молчал.

Сарама обернулась к кому-то назад:

— Пора. Проверь всё вокруг.

Из мглы высунулась морда Коростылева, — морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.

— Проверяю, госпожа. Никаких следов.

— Ничтожество… Зачем же тебе дан дар всевидения?

Морда исчезла.

Сарама взглянула на Саба.

— Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог…

— Анубис, — сказал Саб.

Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.

— Не тронь это имя!

— Но он — это я.

Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи — заливистым лаем с хрипотцой.

И внезапно мгла рассеялась.

Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.

Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Утыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.

Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на черном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.

Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.

И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.

Сарама исчезла.

— Тута вот, — сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него еще пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.

— Как папаша? Не заругается? — спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.

— Не. Папка вечером с калыма пришел — стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух — и захрапел. Только пузыри пускает.

«Городом» в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу — и те уже были «городом».

— Ладно. Пошли.

— Это рядом совсем, — торопливо объяснял Андрей на ходу. — Самый подходящий дом, — другого такого нету.

О Джульке он пока умолчал.

— Ну, раз самый подходящий, — там и проверим.

— А если не там? — спросил Рупь-Пятнадцать.

— Тогда, значит, придется к гаражу идти. И выкуривать врага из его собственного логова, — по-книжному сказал Бракин: он не так давно с увлечением прочитал воспоминания маршала Жукова о Великой Отечественной войне, а потом, раз заболев этой войной, читал уже всё, что попадалось под руку — от Мерецкова до Типпельскирха.

— Выкуришь их, как же… — сказал Рупь-Пятнадцать.

Они повернули на Чепалова. Прошли последний в этих местах фонарь.

Заколоченный дом стоял, окутанный белесым неземным туманом, и казался призрачным.

— Э, да тут без лопаты не войдёшь, — прикинул Уморин. — Всю зиму никто не входил.

— Вот мы и проверим, — сказал Бракин и замолчал.

Он смотрел на Андрея, а Андрей, пятясь, почему-то показывал на большой сугроб, наметенный под покосившимися деревянными воротами.

Бракин перевел взгляд и тоже невольно сделал шаг назад. Из сугроба, пылясь взвихряющимся снегом, медленно поднималась исполинская белая фигура.

Она поднималась, словно невидимые умелые руки лепили из снега гигантский памятник, отдаленно похожий на лежащую собаку.

— А это еще что за чудо, ё-моё! — громко сказал Уморин и обернулся к товарищам.

Он стоял в переулке один.

Уморин присел от ужаса, повернулся к собаке и пробормотал:

— А здрасьте… Давно, это, не видались, да?

И быстро-быстро пополз задом вперед.

Он полз и полз, и только никак не мог понять, почему страшное видение не отдаляется; не отдаляются ни сугроб, ни черные покосившиеся ворота, ни окна, заколоченные крест-накрест…

Тогда он догадался оглянуться. И увидел Густых, который стоял у него на пути. В него-то Уморин и уперся задом. Рук у Густых не было — только болтались полуоторванные рукава пиджака фирмы «Босс».

— Э-э… — пролепетал Уморин. — А ты чо не в морге?

Густых криво усмехнулся синим лицом, и внезапно сильно ударил Уморина ногой в зад. Уморин растянулся на обледеневшей дороге и покатился прямо к страшной белой собаке.

Только теперь это была не собака. Это была волчица. Та самая, с серебристой шерстью и ласково горящими глазами.

Рупь-Пятнадцать словно проснулся. Он неловко поднялся, поскальзываясь, потом замер.

— Стой здесь, — прозвучал у него в голове низкий рыкающий голос волчицы. — Может быть, пригодишься.

К дому сбегались волки. Некоторые из них были настоящими волками, другие — одичавшими в окрестных свалках собаками, третьи — полулюдьми. Их становилось все больше. Не обращая внимания на Белую, они подбегали к воротам, крутились возле них, потом, найдя подходящее место, прыгали через забор во двор.

Во дворе, за сараями, тучей летел снег. Это Коростылёв копал яму. Волки не обращали на него внимания, они медленно, кругами обходили огород, двор, надворные постройки, и постепенно круг сжимался вокруг дома.

Наконец, они сели — тесно, один к одному, — обступив дом, взяв его в кольцо. Подняв морды, молча смотрели на дом: окна с наличниками, забитыми снегом, куски оторванной фанерной обшивки, моток ржавой проволоки на гвозде, дырявую алюминиевую ванну, прислоненную к завалинке под навесом.