Со взведенным курком - [36]
Миша, Митя Кузнецов и Вася Лаптев спокойно выслушали смертный приговор.
Трагической ночью 23 мая девятьсот восьмого года Петя и сидевший еще тогда в Уфимской тюрьме Павел собственными глазами из камер «красного корпуса» видели, как свора палачей вела на виселицу их любимого брата.
— Миша шел и курил папиросу, — тихо ронял Петя, а в глазах его тлела ненависть. — Когда он был саженях в двадцати от нашего корпуса, я услышал его совершенно спокойный голос: «Прощай, Паня, передай привет симцам». Это он брату Павлу говорил. Потом: «Петюша, не бросай борьбу за рабочее дело! Если нужно, отдай за него жизнь!» Никогда я этих слов не забуду…
Герой в жизни, Миша остался героем и в страшную минуту казни. Сказав: «Уйди ты, чучело!» — он, оттолкнув палача, сам надел петлю на шею… Последние его слова были: «Да здравствует социализм!» Но, видно, и после смерти тень грозного народного борца не давала покоя царским приспешникам: Мишу судили еще по одному делу и вторично, посмертно, приговорили к повешению.
…Мы с Петей попытались бежать. Надзиратель Лаушкин приготовил возле тюремной стены словно невзначай забытую лестницу. Побег не удался лишь по несчастному стечению обстоятельств. Взобравшись на стену, мы нос к носу столкнулись с часовым, которого, по расчетам, в это время не должно было там быть, спрыгнули вниз. Солдат опознать нас не смог, и мы остались безнаказанными.
Новый суд хотя и не грозил мне смертной казнью, все же сулил малопривлекательную перспективу — лет пятнадцать каторжных работ. Адвокат Кашинский придумал, как заставить судей смягчить приговор.
Я должен был заявить, что бомбы и оружие принес ко мне домой Василий Лаптев, а я, мол, и понятия не имел, что у него в узле. Партийная организация разрешила мне это сделать: ведь Васи уже не было в живых. Для подтверждения такой версии Кашинский подобрал двух свидетелей, которые согласились обмануть царский суд и показать, будто видели, как в утро перед обыском Лаптев входил ко мне в дом с узлом.
Словом, надо было оттянуть процесс и заставить следствие заново собирать весь материал по делу. Но как этого добиться?
И изобретательный Кашинский предложил совершенно фантастический ход.
…Следователь Иващенко закончил следствие и вызвал меня, чтобы выполнить процессуальную формальность: прочесть мне все «дело». Он зажег лампу, уселся поудобнее, раскрыл папку и принялся читать. В углу комнаты уютно потрескивали дрова в печке.
Разве мог ожидать следователь, что обвиняемый вырвет у него из рук свое «дело»?!
Иващенко расширенными от ужаса глазами следил, как я яростно рву, кромсаю, уничтожаю аккуратно подшитые листы. Но когда я швырнул клочья «дела» в печь я там вспыхнуло яркое веселое пламя, следователь пришел в себя.
— Охрана! Надзиратель! — дико завопил он. — Сюда! Он сошел с ума!
В кабинет вбежал конвойный с винтовкой. Я сидел, помешивая в печи кочергой, и улыбался.
Результат этой истории оказался довольно многогранным: я сначала попал в карцер, а потом вернулся во второй одиночный. Иващенко был отстранен от следствия. А новому следователю, как этого и хотел адвокат, пришлось начинать все сначала и допрашивать нужных нам свидетелей.
Казанская судебная палата дала мне «всего» восемь лет каторги, а «приняв во внимание несовершеннолетие обвиняемого в момент совершения преступления», снизила срок до двух лет восьми месяцев каторжных работ с последующей вечной ссылкой в отдаленные области Сибири.
Свою каторгу я отбывал в той же Уфимской тюрьме. Опять пытался бежать — и опять неудачно! Снова избиение, карцер… Хотя срок мой заканчивался в ноябре 1911 года, я ушел в этап, в ссылку, только в апреле 1912-го.
Страшное было это путешествие. Самым ужасным был путь от Иркутска в пересыльную тюрьму Александровского централа: на каждой версте тяжелой, покрытой вязкой грязью дороги падали обессилевшие товарищи, и конвойные добивали их… А на следующем этапе, на паузке, спускавшемся вниз по Лене, ссыльные как мухи мерли от кровавого поноса, и конвой сдавал трупы крестьянам, платя за похороны по три рубля…
В ссылке, на берегу Лены, в селе Маркове далекого Киренского уезда, я батрачил у кулака-живоглота Якова Дружинина, работал в экспедиции по изучению русла Лены, которой руководил молодой и либерально настроенный инженер Шарко. Он даже собирался на следующий год помочь мне бежать. Но я не стал дожидаться следующего года.
С того момента, как мне в тюрьме объявили: «Собирайся в этап!» — все мои помыслы были устремлены к одному: «Бежать!» Все окружающее — дорогу, климат, людей — я оценивал с одной точки зрения — с точки зрения своего будущего побега. Ведь там, в России, рабочий класс во главе с большевиками вставал на новый бой за свободу…
…Весь девятьсот двенадцатый и зиму девятьсот тринадцатого года я провел в ссылке.
Пришла весна. Все сильнее пригревало суровое сибирское солнце, набухал лед в реках и ручьях. С каждым днем приближалась пора вскрытия Лены. Зимнее санное движение по ней постепенно замирало, уже больше недели не приходила почта.
Мысль о побеге с такой силой захватила меня, что я не мог уже думать ни о чем другом. Но я отлично понимал: чтобы бежать удачно, нужно тщательно подготовиться. Пришлось надеть на себя волевую узду и постепенно, исподволь готовить побег.
